В этой части города я был впервые. Новые просторы, здания, маршруты захватывали внимание мое. Пропустив учтиво деток, высматривал дедулю. Но не мог не смотреть по сторонам. Какая красота, думал вслед, окружает нас. Неплохо было бы сходить вон в тот музей, вон в ту библиотеку, да не забыть зайти в то старинное восточного типа зданьице с конусообразной крышей. Прошу простить, загляделся. За это время мой хромой дедуля успел пропасть из виду. В густой толпе не отыскал его. После череды попыток, почти рысцой ища его словно потерял нос, я подумал, помедлил шаг и стал неторопливо идти по неизвестному направлению, осматривать чужие углы. Это был широкий и шумный проспект.

По-прежнему огорчала моя неблагодарность. Ведь не дал и пятака, и руку не протянул. Куда пропал тот милый драгоценный дедуля? Может быть я помог бы вам на хлеб. Эти мысли еще сильнее расстроили меня, но вольный, смелый мой задел искрил во мне. Да искр было мало. Гулял, около того, час.

В своем рассказе отнюдь не уделил внимания этому маленькому квадратному ручному чемоданчику. Кефирчику как бы его поласковее, что ли. По рассеянности я пролил свой обед, состоявший из кефира с булкой на него, и так и назвал его: кефирчик. Он был всегда при мне, куда бы не отправился. Он прирос к моей руке. Там были все документы, на все случаи жизни. А иначе кто я таков и что здесь делаю? Итак, помахивая им для настроения, шагал я по прошпекту безбоязненно и твердо.

Спустя час странствий задался вопросом: «А куда иду? Вот выбрался, так сказать, на волю. Свободен, независим, словом, красота. А верно ли все это?» И обратившись, словно за советом, к кефирчику, я неожиданно и сожалея припомнил, что в моем чемодане лежал золотой кулон на случай годовщины нашей начальницы Прасковьи. Подарок коллектива. Лишние заботы. Я глянул на часы. Да лучше б не глядел. Я запустил руку в карман. Телефон остался дома. Меня бросило в пот. С минуту отходил. Что ж! И добавить нечего, — отклонил я все на этот счет и побрел дальше по дороге. Смелость, честен с вами, пошатывалась во мне.

«Как-нибудь выкручусь. А вот в выходные же работал… И не раз. Да-да, именно. Надавлю на это» Я снова обратился в стороны: искания найти прекрасное. Я озирался во все углы, однако мало стали радовать они: побитая дорога, дворы с облупленным фасадом, мусор, некрашеные гаражи. Посмотрел вперед. Шел бедняк, едва перебирал ногами. Он не был пьян. Он был в печали. И с виду походил на обнищавшего служивого. Из какого-нибудь рекламного агентства.

Он напомнил трудовой час. Лицо исказило приветственно-мнимую улыбку. Я загрустил. Посмотрел по сторонам. Реклама бросилась в глаза. Улыбки. Заманчивые предложения. Выгода. Успеть! Успеть! Вот-вот разберут. А радость моя затухала…

Я шел по гладкой проторенной дороге и спотыкался об свои же ноги. Они боялись. Подрагивали от страха или холода и, будь их воля, повернули бы обратно. «Куда идти? — все тягостней спрашивал себя. — Зачем я согласился на все это? Сидел бы сейчас в своем уголке, да наблюдал за минутною стрелкой» Но в глубине души тянуло вдаль. Шел покорно. Шум автострады, смешки людей, вывески витрин. Величественный дворец культуры меня ничуть не восхитил. В его фасаде я заметил свисающие метровые сосульки, да кое-где разбитые углы. А здание было достойно уваженья!

Моя скрюченная, ушедшая в себя фигура блуждала по проспекту второй час. Ноги замерзали в купленных по скидке туфлях; живот урчал, по расписанию он ждал обеда, а и я сам, говоря откровенно, устал. С усилием проходил по мосту и глядел на реку, покрытую льдом. На ней, блеща от солнца, оставались головокружительные следы коньков. «Целая эпопея разыгралась здесь! Потрясно, пострясно…» Следы казались мне волшебными узорами, чужою жизнью, такою полною, любвеобильною, в которую я, как наблюдатель, заглядывал со стороны. Далече по проспекту пролегал парк. «Идти не идти? — обдумывал, — давно не заходил в зеленые места», — и в тот момент, дорогие зрители, мое обновление висело на волоске. — Авось дойду, да закончу там все…»

Я укутался в коричневатое пальто, совсем не гревшее, и поковылял. Лавина мыслей накрыла с головой. «Кому что доказал? А доказывал ли вообще что-то. У меня что, есть сила, воля, упорство, чтобы что-то кому-то доказывать? Слабый, ниже всех людей, недостоин и прощения. Трус, лентяй. Да вы только посмотрите на меня, люди добрые, — обращался я безмолвно к проходящим, — никуда еще не иду, а уже речь готовлю, как буду просить прощенье у начальства и клясться никогда не убегать. Смех!» Я шел, поникнув головою, не знаю, видели ли встречные мою искривленную улыбку, было не до того, в какой-то момент забыл куда иду. «Как расскажу кому-то, засмеют, точно, если не оботрутся об меня. Но некому и рассказать. Один. Ха-ха, один! Вот это правда! Никто, значит, и не засмеет. Никому, значит, я не нужен. А что, не нужен — так не нужен, воля ваша. И одному неплохо… Ха-ха-ха»

Мои родные зрители, буду честен до конца, еще б минута и я расплакался, как самое капризное дитя. Все в ту минуту свалилось на меня. И невыполненные заказы на работе, и неврученный коллективный подарок начальнице Прасковьи, и безответность в помощи дедуле, терзающий холод, урчащий желудок. Наконец, меня сразили эти ясные, добрые глаза бродяги в поезде метро. Они были так просты. Они любили меня. А я… не дал и медного пятака. По заледенелым румяным щекам покатились жгучие слезы. «Где ты, маленькая принцесса?» Я остановился. Идти более не было сил. Поднял голову. Хотелось разругаться. Едва переводил дыхание. Это крах. Морозный ветер дул от меня с запада в сторону востока, и я, поддаваясь порыву ветра, как ненужный, забытый сорняк, полетел по зову ветра и посмотрел на восток.

Весь мой дух, все мое существо стояло перед церковью Сретения Господня. Это была церковь, построенная в неовизантийском стиле. Коричневый кирпич, золотые купола, открытые ворота… Немного увидел — в глазах стояли слезы. «Я пришел?» И вздрогнул от испуга. Раздался благовест. Колокола зазвенели что есть силы. Уж полдень был! Испуг исчез. Да был ли он? За ним явилась радость… Что со мной? Мое лицо… нет, моя горесть сменялась умиленьем. Колокола с такою живостью вещали радость миру, что по телу пробежала дрожь, за дрожью теплота, за теплотой жар. Я немощно улыбнулся звону. Как беспомощен, однако, человек.

Итак, я