Николай Гусев

Пластмассовый бог

1.

Доктор Гейзенберг закрыл книгу и поднял взгляд над столом, устремив его за окно. Я обещал себе, что сегодня выйду из дома, вспомнил он и содрогнулся. Выйти из дома? Сегодня? Сейчас?

Конечно, ему хотелось выйти, потому что не было больше сил оставаться здесь, в этом доме, но он трепетал при одной мысли о том, что придется встречаться взглядом с посторонними людьми, возможно говорить с кем-то о чем-то. И он в ужасе поспешил отвести взгляд от окна, но сейчас же уперся в рабочий стол, горы книг, бумаг, тетрадей с записями, увидел заскорузлую сковородку на стопке журналов на полу, беспорядок и мусор вокруг, какие-то бутылки и заплесневелые банки, пыль на ковре и его охватила страшная, безысходная тоска.

Я больше не могу. Все, что я делаю, зря. Я пишу фундаментальный труд, который никто никогда не прочтет. Я живу зря. Не живу, а так, существую. В моей жизни и в моем труде нет никакого толку, никакого смысла, никакой надежды! Все зря. Поиски, стремления, смыслы. Ради чего все это? Он посмотрел на своё произведение и его затошнило. Невозможно больше видеть эти страницы, исписанные мелким почерком. Он повернулся и увидел кушетку, столик с графинами и стаканами, голубой экран. Если я лягу, то уже не встану. Тяжело поднявшись со стула, он переступил шаткую стопку потрепанных томов, стряхнул с себя плед.

Надо выходить.

Он снова глядел в окно и поздно поймал себя на этом. За окном светило солнце, радостно и беспечно сияло голубизной чистое небо. Уже весна. Надо гулять, как говорят врачи, надо спать по часам и есть зеленое. Надо, надо, надо. Всю жизнь надо. А если я не хочу? Ничего не хочу? Меня от всего тошнит, понимаете? Тошнит от сырости и заплесневелых обоев, тошнит от сосисок с кетчупом, которые мне запрещены, тошнит от людей, от продавщицы в супермаркете, которая орет прокуренным голосом на покупателей и думает про доктора, что он пьяница и забулдыга, что из-за собственного занудства и приступов чёрной меланхолии его бросила жена и вообще, что его жизнь ничего не стоит и он пропащий человек. И так думали все те немногие, кто его знал. И сам он думал так же. И не старался что либо изменить, давно не старался.

Никогда в его жизни не было места слову «хочу». Но в последнее время он и «надо» игнорировал почти как «хочу». И все-таки выйти надо. Необходимо. Черт возьми, надо убраться дома, надо купить нормальной еды, приготовить обед. Пора, пора привести себя и свою жизнь в порядок! Выкинуть к чертям собачьим эти бесполезные, никому не нужные страницы, сжечь их, купить новый костюм, начать общаться, ходить в гости, читать книги перед сном, а не пялиться с пустой головой в этот проклятый экран. Может быть даже попробовать вернуться на кафедру, может Светлана Анатольевна, которая всегда была так добра к нему и жалела его, пустит его преподавать, хотя бы первому курсу для начала… а, черт, нет, как же, забыть годы позора, забыть ту смертельную обиду, признать, что он согласен со своей участью, что с ним обошлись справедливо, выгнав из науки за то, что он сказал во всеуслышанье правду, которую и так все знали, но никто не осмеливался произнести вслух. Нет, ни за что. Никогда я не вернусь туда, подумал доктор и с тяжелым вздохом сел на кушетку, отвернувшись от окна.

В этот момент зазвонил телефон.

– Алло?

– Доктор Гейзенберг?

– Да, с кем я говорю?

– Вы должны меня помнить. Это Павел Гринев.

Молния, поразившая доктора с неба, не ввергла бы его в больший шок, чем услышанные слова. Язык прилип к небу и дыхание зашлось, доктор издал только нечленораздельный хрип. Злоба, тяжелая, темная, клокоча, поднималась откуда-то из утробы к горлу, холодя конечности, ненависть застила глаза пеленой. Гринев! Одно это слово едва не заставило его лишиться чувств. Этот отвратительный таракан, пиявка, каракатица, человек, виновный во всех его бедах, смеет звонить ему, говорить с ним. Немыслимо.

– Доктор Гейзенберг? – послышался из трубки вкрадчивый голос Гринева. – Вам нездоровиться?

«Пошел к черту!» – хотел рявкнуть в сердцах доктор и со всей силы грохнуть трубкой, но не сумел вымолвить ни слова.

– Вы бы не хотели встретиться послезавтра в кафе «Радость» напротив вашего дома, через улицу? Есть важный разговор.

Дар речи все еще медлил осчастливить доктора своим возвращением и тот сидел расставив ноги, беззвучно разевая рот, похожий на большую жабу. Гринев какое-то время молча сопел в трубку, как бы гадая, чего это там с доктором и слышит ли он его вообще.

– Доктор, вы меня слышите? – еще раз спросил он, настойчивей.

– Да, – вырвалось из груди Гейзенберга, помимо воли.

– Хорошо, – удовлетворенно произнес Гринев. – Значит, жду вас завтра в обед в кафе. Договорились? Будем считать, что да.

Сказал он, не услышав ответа и повесил трубку. А доктор сидел недвижимый и глядел на телефон так, как будто не мог понять, что вообще только что случилось.

2.

Он прошёл летнюю веранду, не увидел никого подозрительного и вошёл в зал. Постоял, озираясь, и хотел было уже пройти к окну, присесть за столик, как вдруг увидел стоящего посреди зала человека, который неотрывно глядел на него и пытался взмахами руки привлечь к себе внимание.

Это был Павел Гринев, один из тех, если не главный, из-за кого закончилась шесть лет назад карьера доктора в науке. Доктор замер и несколько секунд раздумывал, а не уйти ли ему, но облизнул сухие губы и решительно зашагал вперед. Они посмотрели друг на друга, пожали руки и Гринев пригласил доктора сесть за столик.

– Давно не виделись, доктор Гейзенберг, – преувеличенно бодро сказал он. – Как поживаете? Я искал вас в университете и был удивлен, узнав, что вы больше не преподаете.

– У меня все в порядке, – сухо и невесело выговорил доктор, опуская подробности своей жизни. – Зачем я здесь?

– Послушайте, Теодор, – начал Павел вкрадчиво. – Я понимаю ваши чувства, но ситуация изменилась. Я признаю свою вину, я был не прав, не дав хода вашей работе. Но и вы поймите меня. Она меня испугала! Вы писали такие страшные вещи о машинном разуме. Мы ведь работали, мы создавали боевых роботов, мы хотели мечтать, жить, зарабатывать деньги,