Кто мнит себя равным Богу, не имеет права на сомнение. Серьезно, без тени улыбки, смотрят они друг на друга, будто глядятся в зеркало. Не будь сегодня эти двое самыми известными людьми на планете, трудно было бы сказать, на чьей стороне победа. Это, впрочем, до сих пор неизвестно, по крайней мере в цифровом выражении, просто интересы высокой политики потребовали в какой-то момент прекратить процедуру пересчета. Плюс-минус несколько тысяч голосов — не оставлять же из-за такой малости страну надолго без президента.

Вновь избранный машинально протягивает руку, словно дверь собирается открыть. Несколько предусмотренных протоколом секунд — и рукопожатие заканчивается. Предшественник уже вручил ему ядерный чемоданчик, опись текущих дел, несколько секретных досье, находящихся непосредственно в ведении президента, которые лежат теперь кипой на столе красного дерева, — пора бывшему кануть в забвение.

Экс-глава Белого дома закрывает свой кожаный портфель с насмешкой на лице — совершенно, по мнению Джорджа Буша-младшего, неуместной. В последний раз окинув взглядом кабинет, Билл Клинтон разворачивается к двери. Делает три шага, оглядывается и, вновь открыв кожаный портфель, роняет нарочито ровным тоном:

— Да, кстати, мы тут клонировали Христа.

Он достает зеленую папку, кладет ее на стол поверх кипы документов и удаляется.

— Как тебя зовут, малыш?

Я смотрю на человека в белом халате, он улыбается, его лицо все в морщинках. Это новый, раньше приходил другой, но вопрос тот же самый. Я не могу говорить, в горле по-прежнему жжет.

— Скажи мне, как тебя зовут.

Я отрицательно мотаю головой. Улыбка сходит с его лица, он вздыхает и повторяет то, что другой доктор рассказывал мне трижды: я шел по шоссе, ночью, совсем один, босиком, в пижамке, Вуды ехали в машине, увидели меня и остановились. Из-за стеклянной двери женщина машет мне рукой, мужчина подмигивает. Это они меня подобрали и привезли сюда, потому что я не мог говорить, а пижамка и волосы у меня обгорели. Ни о каком пожаре в окрестностях не слыхали, а мои ноги были так изранены, будто я шел много часов. Я согласно киваю, чтобы его порадовать. Это я и сам прекрасно помню. А больше ничего. До этого — огонь, люди кричат, яркий свет. И все.

— Ну же, будь умницей, скажи свое имя.

Человек в белом халате больше не улыбается, он хмурится. Сейчас он рассердится и накажет меня. Я приподнимаю голову с подушки, шевелю губами. Он наклоняется ко мне, чтобы расслышать. Я выговариваю:

— Джимми.

Он просит повторить. Горло очень болит, но на этот раз он понял: взял меня за руку, похлопал пальцами по ладони. Вот бы теперь оставил меня в покое. Он смотрит на зайца, который лежит на одеяле. Этого плюшевого зайца дали мне они, он одноглаз и весь истрепан, другие дети держали его до меня и тискали, когда им было больно. На морковке в его лапах вышито имя, у буквы «и» не хватает хвостика, но можно прочесть «Джимми».

Человек в белом халате встает и уходит, не сказав мне «до свидания». Он что-то говорит Вудам в коридоре. Они смотрят на меня, прижав пальцы к стеклу двери. Женщина отворачивается, прячет глаза. Мужчина улыбается, но не так, как здешние доктора. Это настоящая улыбка, грустная, добрая; от такой улыбки сразу становится хорошо. Он хочет подбодрить меня, но я и так не боюсь. Вчера в машине они сказали мне, что у них есть два сына, оба уже большие, скоро уйдут, заживут своей жизнью и дом опустеет.

Когда, до прихода белого халата, ко мне впустили Вудов, я спросил, есть ли у них бассейн. Нет, ответили они, это слишком дорого стоит, и еще сказали, что мою фотографию поместят в газете, чтобы мои родные меня узнали и забрали отсюда. Но у меня нет семьи. Это я точно знаю. В комиксах, которые мне здесь дали вместе с зайцем, я видел, какие бывают семьи. Родители, такие же, как Вуды, с детьми, бассейном и собакой. Я бы не забыл этого. Смог бы их вспомнить. Но я помню только докторов.

В коридоре миссис Вуд прижимает кончики пальцев к губам, потом зачем-то дует на пальцы. Я не знаю, что это значит, но мне нравится, и я в ответ делаю то же самое.

Придет время, меня будут звать Джимми Вуд, я пойду в школу, буду говорить «здравствуй, папа», «спасибо, мама», и жизнь у меня будет настоящая, совсем как в комиксах, хоть и без бассейна.

Вот уже четырнадцать лет Ирвин Гласснер пытался заменить алкоголь религией. Но в отличие от президента, который, по сведениям из официальных источников, больше не брал в рот ни капли спиртного, Ирвин Гласснер сомневался в Боге ежевечерне после шести и методично напивался трижды в неделю. Поэтому, несмотря на активную деятельность в качестве советника по науке во время предвыборной кампании, Гласснера аккуратно удалили из ближнего круга и отлучили от Белого дома. В Вашингтоне он не был ни разу после инаугурации, а потому был весьма удивлен, получив приглашение на рабочий завтрак, неофициальный, как было сказано. Он ожидал встречи наедине, полагая, что его бывший собутыльник ищет примирения, но, когда перед ним распахнули двери Овального кабинета, увидел не меньше дюжины людей вокруг столика с серебряным кофейником у камина.

— Входите, Ирвин.

Тон был сухим, тишина гнетущей, пустовал только один стул. Ирвин Гласснер сделал шаг вперед, приветствуя президента. Никто не встал. Лишь половина лиц была ему знакома: его коллега по университету биолог Эндрю Макнил, три «сокола» из личной охраны президента, советник по религии и старожил Белого дома сценарист Бадди Купперман.

— Ирвин Гласснер, специалист по клонированию, — коротко представил его Джордж Буш-младший. — Итак? — продолжил он прерванный разговор, повернувшись к пастору Ханли.

— Итак, позиция Ватикана не изменилась, господин президент: этот покров официально считается иконой, но не реликвией.

— Но ведь его подлинность установлена наукой, не так ли?

— Наукой — да… — подтвердил пастор Ханли с наигранно сокрушенным вздохом.

Знаменитый телепроповедник Джонатан Ханли помимо ораторских талантов мог похвастать внешностью теннисиста, простым и понятным мышлением, дружбой правящего семейства и состоянием, оценивавшимся приблизительно в восемьдесят миллионов долларов. Он возглавлял Церковь Второго Пришествия, неомессианскую секту, готовящую души телезрителей к неотвратимости Страшного суда.

— На симпозиуме, состоявшемся в 1993 году в Риме, — подал голос профессор Макнил, — за его подлинность высказалось международное научное сообщество. Но Ватикан на всем протяжении истории дистанцировался в вопросе о Святом плате…

— Саване, — поправил Джордж Буш с раздражением. — Плат — это ведь просто кусок ткани, которым прикрывают лицо. Разве не так?