Ехал я автостопом и, пересаживаясь с грузовика на грузовик, добрался от Миссисипи до Коннектикута. Один из дальнобойщиков вез в полуприцепе большие моноблочные чаши из пластмассы. Я с ним поделился, мол, бассейны — мечта моего детства, хотя поплавать мне довелось только в муниципальном лягушатнике нашего предместья, наполненном мутно-зеленой водой. Вот шофер и доставил меня вместе с грузом в Гринвич, в строительную компанию «Дарнелл-Пул», бассейны Дарнелла, стало быть. Старый Бен Дарнелл взял меня для начала подручным, так я и осваивал ремесло на практике с азов. Десять лет мы делали лучшие бассейны в графстве, а потом в одном из них утонул какой-то мальчик: дело подвели под закон о защите детей, и фирма прогорела. Ради памяти старика Дарнелла я продолжаю наведываться к тем клиентам, что заключили договора на долгосрочное обслуживание; езжу на последнем оставшемся фургоне с его именем и считаю своим долгом всем доказать, что его бассейны — самые красивые, самые чистые и самые надежные. Назначенный судом управляющий положил мне мизерную зарплату, которой едва хватает на оплату жилья, и бдительно следит за сроками договоров: по истечении последнего я пополню ряды безработных. Впереди мне ничего не светит. Все свои скудные сбережения я посылал родителям, чтобы домовладелец не вышвырнул их на улицу. Их уже нет в живых, а оба их сына сидят за изнасилование, так что ехать домой, чтобы освободить жилище, пришлось мне. Во мне почти ничего не всколыхнулось, когда я вернулся туда, к детству, воспоминания о котором давно похоронил. Я сдал весь скарб на хранение, пусть братья, когда выйдут, заберут его со склада, и в тот же вечер уехал, прихватив с собой только одну вещь — моего Джимми, старенького плюшевого зайца, чье имя перешло ко мне: этого зайца я спрятал под пижамкой, когда уходил из больницы.

Эмма слушала, стискивая мои пальцы на своей левой груди. То была не жалость, нет, — профессиональный интерес. Она ведь журналистка, и для нее все, что происходит с людьми, — прежде всего тема. Правда, работала она в журнале по садоводству, но мечтала, как сама говорила, о «журналистском расследовании». Она хотела, чтобы я вспомнил, что со мной было до шести лет. Я пытался, лишь бы доставить ей удовольствие, но вспоминались только белые халаты, окна с решетками и трава в окружении стен — верно, какой-нибудь сиротский приют, вместе с которым сгорела моя память. «Каково это — быть сиротой с рождения?» — спрашивала она. Я отвечал: «Да ничего особенного». Мы не страдаем, если не знаем, что потеряли. Теперь я это понял. Заново осиротев без любви, которой она меня лишила, я влачу день за днем свою пустую жизнь, свою никчемную, но непроходящую боль, и эту муку никому у меня не отнять, потому что она — все, что у меня есть.

— Семьдесят третий!

Я поглядываю на свою перевязанную руку: сквозь бинты сочится кровь. Вот уже час я жду своей очереди в приемной диспансера среди пострадавших в драках и скопытившихся от жары стариков. У меня был семьдесят второй номер, но я уже трижды уступал свою очередь, меняясь талонами с теми, кому хуже, чем мне. Укус собаки — это не смертельно, тем более собаки из богатого дома, которую кормят свежим мясом, да и зубы ей чистят два раза в день. И потом, сидя в приемной, я могу воображать, что пришел, например, в Компанию водоснабжения или в Департамент гигиены и безопасности бассейнов. Я не выношу больницы. С детства не бывал у врачей, но страх перед белыми халатами так во мне и остался. Может, из-за него я и не болел никогда, это плюс. Но мне хочется оттянуть осмотр, еще посидеть на расшатанном стуле и пострадать спокойно. Закрыть глаза и увидеть Эмму, вернуться мысленно в наши с ней три года счастья.

Мы познакомились, когда она готовила летний номер, специальный выпуск, посвященный бассейнам. Это было в субботу, Эмма приехала делать репортаж в Гринвич к миссис Неспулос, а я как раз обрабатывал хлористой кислотой красные водоросли, поселившиеся на решетке ее бассейна. Вообще-то электронная система защиты сделала бы все сама, включив противо-водорослевое хлорирование, флоккуляцию и фильтрацию на тридцать шесть часов, но миссис Неспулос всегда звала меня, стоило попасть в воду осе. Чистильщиком бассейнов я был для нее во вторую очередь, а в первую — собеседником. Восемьдесят лет, вдова посла, букет болезней, но их она держала при себе: мы говорили только о состоянии ее бассейна.

Я снимал префильтр, когда хозяйка подошла к бортику и представила мне бойкую блондинку с фотоаппаратом. Я — гений бассейного дела, сообщила она гостье, у меня надо непременно взять интервью, вот, к примеру — это уже мне — чем я сейчас занимаюсь? Я ответил, что снимаю префильтр, чтобы прочистить электронасос. Миссис Неспулос восторженно заахала, будто я ей стихи прочел, потом предложила нам выпить водки с апельсиновым соком и сказала: «Я вас оставлю». Мы проводили взглядом удаляющуюся фигурку престарелой девочки в плиссированном платьице; она шла к дому неспешно, как бы прогуливалась, а на самом деле скрывала мучившие ее боли в суставах. Потом мы уселись в стоявшие поблизости кресла в стиле Людовика XV, обитые серым бархатом, — миссис Неспулос использовала их как садовую мебель.

На Эмме были широкие брюки и темно-серая облегающая блузка, между пуговицами которой виднелся бюстгальтер, тоже серый, но посветлее. Фигура как с картинки в «Плейбое» и озабоченное лицо интеллектуалки, делающей первые шаги в профессии. Вызывающий наряд был надет, надо думать, для храбрости, но, похоже, это не сильно ей помогало. Я сказал, что очень застенчив, хотел, чтобы у нас было что-то общее. Она спросила, что, на мой взгляд, лучше — солевой электролиз или ионизация серебром и медью. Я обалдел: надо же, она, оказывается, в теме; я и влюбился-то, наверно, потому, что во мне заговорила гордость. Ну я высказал свое мнение: на мой взгляд, лучше легкое подсаливание, чтобы вода расщепляла молекулы соли в электролизной камере, отделяя хлор от натрия, — когда антибактериальный процесс заканчивается, дезинфицирующее вещество вновь обращается солью, и все идет по новому кругу. Она спросила, что я думаю об активном кислороде. Я отвечал, глядя на ее грудь, а она записывала мои рекомендации. Начал накрапывать дождь. Вышел сторож с зонтом и пригласил нас в дом.

Слегка недоумевая, мы поднялись вслед за ним по мраморной лестнице. Он открыл какую-то комнату, сказал: «Это спальня хозяйки», — и ушел, притворив за собой дверь. Мы остались вдвоем, не решаясь посмотреть друг на друга. Наконец все же отважились, украдкой, искоса, — и оба расхохотались. Это единодушие — мы ведь еще и не познакомились толком — меня добило. Я был тронут еще больше, чем в тот момент, когда она со знанием дела заговорила о моей работе.

Мы сели на жесткий диванчик напротив кровати. Кровать у старой дамы была большая, с красным балдахином и вышитыми подушечками, оснащенная металлическими перекладинами, страхующими от падения, и трапецией на цепочке над подушкой. Эмма открыла свой блокнот: «Ну?» Я сказал, что активный кислород неплох, но лично я предпочитаю полимеры гексаметилена: нечувствительные к ультрафиолетовым лучам, они одновременно дезинфицируют и смягчают воду. Она больше не записывала. Я пялился на нее все откровеннее. Просто раздевал ее глазами, а когда отводил взгляд, упирался в огромное вдовье ложе, в эту роскошь, простаивающую среди больничных аксессуаров, которая будто звала нас, чтобы наши тела вернули ей молодость. Я чувствовал, что она думает о том же, вдыхая запах камфары и фиалок, взволнованная не столько нашим уединением, сколько этой комнатой, где поселилась старость, безмолвно кричавшая нам: ловите момент, вы же этого хотите, не упускайте маленьких подарков жизни, потом пожалеете! Но я будто врос в диванчик, она тоже. Соприкасались только наши колени. Я не придвинулся ближе, не коснулся ее рукой, она не подставила мне губы; все это мы уже проделали мысленно, и оба это знали. Не было ни неловкости, ни игры, никаких ритуальных танцев ухаживания — нет, нас связала истинная близость, жгучая неизбежность, сама жизнь, здесь и сейчас, вопреки убожеству старости, мыслям о смерти… Нам представилось, как старая дама внизу закроет глаза, слушая свою ожившую кровать. Взволнованные, мы переглянулись: хотелось одновременно и доставить ей это удовольствие, и сохранить его для себя. Десять лет я обслуживал бассейн миссис Неспулос, она открыла мне греческую кухню, французские вина и русскую литературу. Каждую неделю я получал рецепт одного блюда, один сорт вина на пробу и одну книгу; потом она спрашивала, понравилось ли мне, и я подумал, что на этот раз она точно так же преподнесла мне женщину, чтобы меньше ощущать свое одиночество.