Ингрида Соколова

РАЗНЫЕ ГОДЫ ЖИЗНИ

Рассказы

Перевод с латышского

I

МАЛЬЧИШКИ И ДЕВЧОНКИ

ПОПУТЧИЦА

Девушку с погонами старшего сержанта я впервые встретила каких-нибудь полчаса назад. В канцелярии госпиталя мне сказали: «Вам в одну сторону, вот и держитесь вместе. Транспорта нет. Проголосуйте на выходе из села». Мы вышли из ворот и молча двинулись к околице.

Наши лица сразу же покрылись мелкими росинками пота. На сапоги налипла пудовая грязь. Каждый шаг давался с трудом. И это было лишь начало: мы еще не знали, что такое весенняя распутица на Украине, и не могли представить, что сулят нам предстоящие двадцать пять километров пути.

Мы остановились там, где кончалась сельская улица и начинался большак. Остановились, чтобы дождаться попутной машины. И только тут девушка спросила:

— Тебя как зовут?

Я впервые посмотрела на нее повнимательнее. Приземистая, плотненькая, вся какая-то круглая, таких порой называют кубышками. Низко, на самые брови нахлобучена потрепанная солдатская ушанка, из-под которой не выбивается ни единого волоска. Левая щека усеяна мельчайшими черно-синими рябинками, захватившими даже верхнюю губу. Оспинки? Да нет вроде. За плечо небрежно закинут тощий вещмешок. Шинелька с обтрепанными полами дополняла неприглядный облик. Старший сержант чуть повернула голову, точки на лице обозначились четко, как яркие веснушки на белой коже. А, вот что! Бесчисленные бугорки и пылинки, делавшие лицо девушки похожим на пестрое яйцо малиновки, оказались обыкновенными следами пороха. Где-то поблизости, видно, рвануло, и она не успела спрятать лицо...

Пожалеть бы ее, конечно, но сейчас было не до сантиментов. Путь вперед лежал по черному месиву, и он требовал дисциплины и железной воли.

Стояла мертвая тишина. Весь мир, казалось, вымер и нет больше никакой войны. Я давно отвыкла от такой устойчивой тишины, да и старший сержант, наверное, тоже. От безмолвия делалось не по себе. Она коротко сказала: «Пошли». И верно, какой смысл прохлаждаться тут в ожидании транспорта, который еще будет ли, нет ли. Сотканное из мельчайших капель туманное покрывало окутывало нас все плотнее. Шинели успели набухнуть и теперь свинцово давили на плечи. Мы медленно побрели по черному тесту, столь вязкому и плотному, что от шагов даже брызги не разлетались.

Чвак, чвак... Чвак, чвак...

— Словно поросята чавкают у корыта, — сказала старший сержант.

— Из деревни?

— Да, заведовала фельдшерским пунктом в совхозе.

Чвак, чвак... Чвак, чвак...

Мы продвигались еле-еле. Мглистая завеса дождя закрыла все — людей, дома, деревья, оставив нам одну лишь ухабистую дорогу, в которой тонули сапоги и которая сама тонула в тумане.

Потом в однообразное хлюпанье шагов вплелся новый звук. Я бы не обратила на него внимания, но старший сержант остановилась и деловито сообщила:

— Телега едет. Колеса больно жалобно скрипят — смазаны плохо.

— Обождем?

— Да что там! Нагонит.

Я попробовала прикинуть, много ли мы прошли. Но единственный километровый столб остался на выходе из села, больше ни один на всем пути не махнул нам приветливо стрелкой указателя. Видно, и столбы на обочинах выкорчевала война. Ладно, если считать по пяти километров в час, то домой попадем после обеда. Только выйдет ли по пяти?

Ох, как нужна была эта телега! И она наконец вынырнула из мглы — хлипкая, грязная, чем-то нагруженная до краев, покрытая сверху буро-зеленым брезентом. Унылая лошаденка, понурив голову, тянула ее, неуверенно переставляя ноги.

— Посадить вас не имею права, — сказал нам ездовой, пожилой дядька, закутанный в такую же бурую плащ-палатку. — Хлеб везу. А дорога вон какая. Да и лошадь, сами видите...

— Мы из госпиталя...

Пока я вела переговоры, моя попутчица успела вытащить из своего вещмешка большой черный сухарь. Она сунула его коняшке, оглаживая ее морду и что-то ласково приговаривая.

Ездовой взглянул на нее, и лицо его стало расплываться в доброй улыбке. Помедлив, он сказал громко, словно приняв важное решение:

— Да садитесь. Я чуток пешком пройду. Мне скоро вертать налево.

Теперь наше продвижение обрело какую-то скорость. Или это была лишь иллюзия скорости? Может быть, время перестало тянуться просто потому, что тишину нарушали голоса людей: возница и моя спутница беседовали о разных деревенских делах. Разговор замирал, потом начинался снова...

— Живот совсем замучил, — пожаловался дядька.

— Я дам лекарство. Хорошее. Еще осталось немного. Принимать за полчаса до еды.

— Выходит, ты сестрица?

— Она самая.

Старший сержант натянула вожжи, лошадь остановилась.

— Негоже получается, мы на подводе, вы — пешком. Доберемся. — И, снова развязав мешок, отсчитала солдату в ладонь десятка два белых кружочков. — Бывайте здоровы. Спасибо!

Я без особого желания сползла с телеги. Ну чего это она? Везли нас — и везли бы. Взглянула на свои сапоги, и стало еще тоскливее. Оба на одну ногу, левую. За две недели госпиталя снег исчез бесследно, и мои аккуратные валеночки канули в глубины госпитального склада. Вместо них, после долгих поисков, оптимистически настроенный интендант на зорьке преподнес мне вот эту самую «левую» пару, с целой подшивкой газет в придачу — чтобы тридцать девятый номер не сваливался с ног и чтобы ноги не мерзли. Он слышал, как врач напомнил: «Главное — держать ноги в тепле».

Этих бы мудрецов сейчас на эту дорожку...

Мы едва плелись и подолгу отдыхали стоя, потому что сесть было некуда. Я уж хотела опуститься на обочину, но моя попутчица строго проговорила: «Нельзя», и я ее почему-то послушалась.

Сгрызли по сухарю, пососали кубик концентрата какао. Теперь я уже знала, что старшего сержанта зовут Валентиной и что ее, санинструктора батальона, ранило во время последнего боя.

И тут послышался звук мотора. Приближался грузовик, и мотор его завывал низким, глухим голосом, словно жалуясь на грязь, на жуткую перегрузку. А нам вдруг стало легко-легко, захотелось смеяться и прыгать. Мы обнялись, расцеловались, и исчезли остатки отчужденности.

— А меня зовут Инара, слышишь?

— Да! И-на-ра. Ты Инара!

Мощный порожний «студебеккер» нехотя