сидит на столе, будто и не сдвигался с места, и шьет те же синие бриджи.

Петька молча вытаскивает из кармана трофейный пистолет и, бросив его дяде Силину, произносит:

— Держи на память. Да стрелять учись!

— На что мне! — обеими руками отмахивается портной. — Ни к чему мне такой подарок.

Но Пети уже нет в землянке.

Сегодня, туман, ты спрятался куда-то за тридевять земель. Сегодня ясно, солнечно. И на утреннем построении далеко и звонко разносятся голоса разведчиков. Только одного голоса не слышно. В строю нет ефрейтора Петра. Где он? Проспал? Болен? Кто-то говорит: парень ушел еще до рассвета, закутавшись в трофейную плащ-палатку. Секретное задание? Нет. Ночь прошла спокойно, даже перестрелки не было, приказы разведчикам не поступали. И всех нас начинает заботить: куда девался парень?

Стой, а это не он там идет?

Да, сегодня нет тумана, и еще издали можно заметить на дороге сгорбленную фигуру. Неверные, робкие шаги. Дядя Силин? Бегу навстречу ему, хочу спросить, но он, шевеля вялыми губами, опережает меня:

— Доченька... старший лейтенант... Я немца застрелил. И не знаю, кому и доложить. Решил идти к вам, разведчикам. Правильно?

— Да...

Дядя Силин — и убитый враг. Трудно, невозможно объединить такие несовместимые вещи. Пожилой добряк, не державший в руках оружия, и... И вообще, как в хозвзвод мог попасть немец?

Нас уже окружила плотная толпа разведчиков. Портной стоит со страдальческим выражением лица, и на нем можно прочесть и непонимание происшедшего, и чувство вины. Он вконец смущен тем, что оказался в центре внимания — в своем старом ватнике, на кармане которого виднеется дырочка с рыжими подпалинами, из нее торчат клочки ваты.

Он перехватывает мой взгляд. И торопливо, словно желая поскорее оправдаться, боясь забыть подробности случившегося, начинает рассказывать:

— Встал я, как всегда, рано. Работы невпроворот. Вдруг слышу: «Русс, сдавайся, ты окружен!» Ну, старик, думаю, пришла твоя смерть, и прав оказался тот парнишка — какая от тебя польза фронту, если ни одного врага так и не отправил куда следует. Бросился заложить засов, а он уже вломился в землянку и орет: «Русс капут!» Ну, раз так, решил я, задешево ему не дамся. Горячим утюгом по голове угощу хотя бы. Однако, слава богу, вспомнил про пистолет, что мальчишка подарил. Тут же, в кармане, он и лежал — я ему хотел отдать с утра пораньше. Нащупал, повернул дулом на голос. Пальцы как неживые, и все-таки на что-то нажал — хоть припугну, думаю, да и люди услышат выстрел и на помощь прибегут. Однако он, холера, сразу упал. А я быстренько сюда...

Разведчики переглядываются — кто недоуменно, кто с насмешкой.

— Да ты, оказывается, храбрец, дядя! — потешается кто-то.

А я уже бегу, сколько есть мочи, и слышу за спиной топот множества ног.

Он лежит возле входа в землянку, маленький, скорчившийся. Мы выносим его на солнце и бережно кладем на пеструю трофейную плащ-палатку. Лицо Петьки уменьшилось до размеров детского кулачка.

Он ранен в бедро, потерял много крови, и лицо его покрывает безжизненная бледность. На миг он приоткрывает глаза и обводит нас всех поочередно усталым взглядом. Веки падают и снова поднимаются, похоже, что он ищет среди нас кого-то, кто единственный может спасти его. Наконец блуждающий взгляд зацепляется за дядю Силина и останавливается. И я слышу слабый шепот:

— Отец... прости.

Мы стоим ошеломленные, растерянные и скорбным взглядом провожаем носилки. Прозрачную утреннюю тишину не нарушают ни звуки близкой передовой, ни людские голоса. Да и о чем говорить? Где искать виновного?

ПОД НОВЫЙ ГОД...

Хроника трех дней

До нового года остались считанные дни, а почта уже доставила множество поздравительных открыток с еловыми ветками, румяными дедами-морозами и два письма. Одно, полное юмора, написано размашисто, энергичным почерком. За округлыми буквами второго чувствуется затаенная женская печаль.

Спасибо вам, спасибо, девчонки мои дорогие, подруги суровых дней, за то, что вспомнили меня. Да и я никогда не забываю вас, и в новогоднюю ночь я снова и снова с вами.

Тогда нас было четверо, но четвертая не пишет. Так уж получилось...

День первый

Раскрываю глаза. Взгляд упирается в мглистый квадратик. Он накрест перечеркнут оконной рамой, и похоже, что небо упрятано за решетку. Замкнутое небо и недоступная земля. Да, всего шесть шагов до единственного окна палаты, но и те мне не одолеть — мои ноги омертвели, и вот уже четыре месяца я лежу без движения.

Рядом с моею — койка лейтенанта Галины Захаровой. У нее ампутирована левая нога. А так она, бывший механик-водитель танка, совершенно здорова и на редкость жизнерадостна. У нее завидно крепкий сон. И нынче, как всегда, санитарке придется расталкивать ее к завтраку.

Под окном лежит капитан медицинской службы, хирург медсанбата Лидия. Раненная во время операции осколком бомбы, она лишилась правой руки. И она еще спит, вернее — притворяется спящей. Видимо, обдумывает, чем бы с утра испортить нам настроение. У Лидии увядшее лицо с плотно сжатыми бескровными губами. Мы с нею вроде в состоянии войны. Мы — это Галина Захарова, Людмила Иванова и я, старший лейтенант Лайма Лея. Койка Людмилы в углу, возле дверей; чуть приподняв голову, я вижу ее бледное лицо, даже во сне сохранившее болезненно-грустное выражение. Трудно поверить, что эта девчушка много раз летала в тыл врага, что, пытаясь спасти горящий самолет, она только в последний миг выбросилась с парашютом. У нее высоко ампутированы обе ноги. Вообще-то Людмилу поселили в нашу палату последней, совсем недавно, и мы еще не успели с ней по-настоящему познакомиться.

Миновала еще одна ночь, долгая и мучительная. Как странно: именно ночью особенно остро чувствуешь боль и мрачные мысли отгоняют сон. Что ждет нас, меня и Людмилу? Кому мы, такие искалеченные, нужны? В двадцать один год попасть в дом инвалидов? Молодость и инвалидность — какие несовместимые понятия! И как несправедливо до слез, как ужасно больно будет, если ветхая старушка, жалея тебя, скажет: «Бедненькая, такая молодая — и уже...» Или, не скрывая любопытства и сострадания, покачивая головой, начнет выспрашивать: «Где это тебя, деточка, так угораздило?»

Скоро кончится война, закроется госпиталь, и что тогда, Лайма? Что