Галина скоро выпишется: после Нового года будет готов протез ноги. Где-то под Воронежем ее ждет муж. Пусть и он инвалид войны, но верный, любящий друг. У нее есть кров над головой. Она кое-что смыслит в механике. Счастливица Галя!

И у меня в последние два года был такой близкий человек... Нареченный... Мы мечтали об окончании войны. А теперь? За все эти долгие месяцы он не написал мне ни строчки, мои письма остаются без ответа. Жив ли он, Мартын, веселый парень, отважный офицер разведки полка? И любил ли он меня по-настоящему? Да и любовь ли это, когда кто-то под шквальным огнем прикрывает тебя своим телом, когда на опасные задания старается посылать не тебя, а уж если ты идешь, то провожает в сырую ночную мглу взглядом, полным нежности и печали?

С каким нетерпением я жду весточек из части, которая воюет уже где-то под Будапештом! Напиши мне, Мартын, скажи — «да» или «нет»!

Звякнула застекленная дверь, в палату входит санитарка Настя. Это значит, что сейчас ровно-ровнехонько восемь: она очень точна, эта энергичная женщина с простым, открытым лицом, заботливая как мать.

Обычные утренние процедуры. Завтрак в глиняных мисках, которые терпеть не может Галина: однажды неуклюжая поделка даже полетела в коридор и разлетелась на мелкие осколки.

Врачебный обход. Мы к нему равнодушны: каждый день одни и те же вопросы, одно и то же выражение лиц. Разве могут помочь прославленные медики тому, у кого нет рук или ног? Может быть, когда-нибудь, через много-много лет, хирурги научатся пришивать новые конечности так же ловко, как они их сегодня отрезают. Но покуда... Эх, да о чем говорить! Удивительно одно: пока ты здоров, и думать не думаешь, что значит нога или рука. Есть — и все тут! А вот когда их лишаешься, даже один палец теряешь — вот когда только доходит.

Смотрю на Людмилу, и мне почему-то вдруг думается, что она никогда не станет гулять со своим ребенком, отводить его в школу в день первого сентября. Да и найдется ли вообще человек, который захочет связать жизнь с нею, со мной, с другими девушками из этого печального дома.

Я еще не знаю, что́ главное в любви. До сих пор была убеждена, что, конечно, не внешность человека! Эта уверенность меня еще не подводила. А теперь, когда случилось чрезвычайное, трудно постигаемое? И вот уже колеблются, ломаются, гибнут все прежние представления о жизни, о людях... Хотя бы та же Людмила: два дня подряд к ней приходят курсанты авиационного училища и на руках уносят ее. Хирург Лидия, сдвинув брови, провожает это шествие враждебным взглядом:

— Тихоня! Не может сказать, куда она с ними. Вот увидите, добром это не кончится.

— Хватит, надоело! — резко обрывает ее Галина. — Каждый раз одно и то же... Пошла бы сама, поглядела — куда. Или у начальства спросила бы. И вообще, какое ваше дело, завидки берут, что ли?

Ну, пошло-поехало! Сейчас Лидия скажет, что и мы бы не прочь развлечься там, в парке...

Точно! Сердитый Лидин голос бубнит:

— Только одно у вас на уме — мужики! А Людкиного поведения я больше терпеть не намерена. Позорит всю палату, честь офицера... вообще женщин.

— И всемирный пролетариат! — иронически заканчивает Галина.

Да, интересно, что там внизу? Говорят, на берегу залива, в здании бывшего санатория, расположилось летное училище. Старый, заросший парк с усыпанным гравием дорожками, под вечнозелеными кустами в укромных уголках белые скамейки... Как хочется побежать по этим дорожкам, посидеть на скамейках! Но для меня этот мир заказан. И для Гали покуда тоже. «Вот получу протез — и за пять минут слетаю вниз!» — мечтает она.

Что делает в парке Людмила по два-три часа?

Галина говорит: «Жизнь безжалостно ее подвела. Так пусть хоть крохи подбирает».

Нечего терять? Нет, нет, Галя! Разве для того три с половиной года пройдены в боях? Знали мы ведь, на что идем: фронт редко кого отпускает целехонькими. И если наши раны тяжелее, чем у других, то... Спорю с Галиной, да и с самой собою...

— Брат любит сестру богатую, муж жену — здоровую, — настаивает на своем Галина.

— А как же ты? Ведь твой мужик тебя не бросил.

— Ну, мой! Я, хромая, буду раскачиваться налево, он — направо. Парочка что надо, — отшучивается бывшая танкистка.

— Как ты можешь смеяться над такими вещами?

— Прикажешь плакать? — отрезает Галина. — Хныкать да слезы лить легче всего: авось пожалеет кто-нибудь! Только мне жалости не надо, нет, не надо... — она сердито стукает по краю койки единственной ногой...

И мне не нужны крохи, жалость там всякая. Впрочем, это, видимо, неизбежно — притворные вздохи, неприятие родными или утомляющая сверх всяких границ забота. А как на нас будут смотреть те, которые вырастут после войны, которые будут танцевать, кататься на коньках, взбираться на горные вершины, бегом спасаться от нахлынувшего ливня? Поймут ли они, что ради них когда-то сильным, красивым людям страшная буря обломала крылья, вынудила отказаться от всех радостей юности? Поймут ли и оценят подвиг старших, или же мы в их глазах окажемся лишь несчастными калеками без ореола мужества и самоотверженности?

Как все сложится? Что нас ждет? Будущее мне видится в неясном свете. Будущее. Да, оно. Потому что, пока мы живы, и у живого всегда есть свои мечты. Но только завтрашний день ответит на все наши вопросы. Это самое будущее...

Галина молчит. Лида сидит на кровати, прижавшись подбородком к коленям, нахохлившись, как сердитая птица. Ей за сорок, нам она кажется старушкой. Она — старая дева, и тяжесть одиночества ей, конечно, скрашивала работа. А теперь ее тоже не станет: тонким, как у пианиста, пальцам уже не держать скальпеля. Что делать врачу с одной рукой? Заниматься санитарией, чем-нибудь подобным? А если это не по душе? Если впереди полное одиночество? Она ведь избегает и общения с людьми, отталкивает каждого, кто пытается с ней сблизиться.

Напряженная тишина. Мы чего-то ждем. Нечего греха таить — ждем почту. Лидии изредка пишет хворая мать, Галину чуть ли не ежедневными письмами балует муж. Меня не забывают фронтовые друзья. Да, и