С удовольствием посвящаю эту книгу КЕВИНУ МАЙКЛУ ПРЕССУ в надежде, что он, выросши, полюбит книги и – быть может (когда-нибудь в грядущем столетии) – даже эту.

Нет-нет, вы не за того меня принимаете, господа хорошие! Я не нищий! В свое время кем я только не побывал, от низкородного жестянщика и до венценосного тирана – однажды даже богом! – но до попрошайничества не опускался никогда. По призванию же я – меняла историй, и лохмотья – мое обычное одеяние.

Этот тернистый путь, благородные господа, я выбрал по своей воле. Меня всегда влечет куда-то вдаль. В свое время мне довелось побывать почти во всех городах по Эту Сторону Радуги. Назовите мне любой – и я расскажу вам о нем.

Нет, все, чего я хочу, – это предложить вам обменяться по дороге историями, чтобы скоротать время и хоть ненадолго забыть о палящем солнце. Истории про любовь или войну? Истории про славу или бесславие? Про чудеса? Нет, ничего страшного, кушайте на здоровье, это мне не мешает…

О, вы так добры, господа. Признаюсь, из ваших котлов поднимаются восхитительно аппетитные ароматы. Ничего, ничего, я могу есть и рассказывать одновременно…

Каково быть богом? Право, это на редкость неприятное ощущение, не из тех, какие хотелось бы пережить еще раз.

Но рассказать об этом? Почему бы и нет – правда, рассказ получится долгий, вполне возможно, до следующего привала на ужин, а то и дольше. Это случилось давным-давно, когда мне впервые приснился Занадон, прекраснейший из прекрасных городов на равнинах…

Как и было предсказано, я спустился с холмов и зашагал по выжженной солнцем равнине. Очень скоро в рыжей дорожной пыли начал попадаться свежий конский навоз, чего я не видел уже много недель. И еще увидел я, что дезертиры, составлявшие мне компанию все это время, почуяв опасность, попрятались все до одного.

Так шел я и шел, заново привыкая к столь внезапному одиночеству, хоть и знал, что стоит посмотреть внимательнее за изгородями или по полям – и исчезнувшие странники обнаружатся там, хоронящиеся в зелени. Вскоре один из них, самый смелый, высунулся и предостерегающе окликнул меня. Я же махнул ему рукой в знак благодарности, но продолжил свой путь, насвистывая и не испытывая ни малейших сомнений в своей дальнейшей судьбе.

Небо над головой было синим до боли в глазах, а жара – утомительной. Я гадал, не означают ли неясные силуэты на севере знаменитый Култиарский хребет, или же это просто далекий мираж. На востоке горизонт прочерчивали вчерашние столбы дыма. Каждое утро дымы все приближались.

Выйти наконец из бесконечных оливковых рощ было, с одной стороны, даже приятно, ибо я еще не настолько изголодался, чтобы есть сырые оливки. Однако, с другой стороны, теперь я лишился благодатной тени. Возделанные поля и сады, сулившие – как я надеялся – некоторое облегчение, оказались опустошены поспевшей раньше меня прожорливой саранчой. Уже полный день и полная ночь миновали с той минуты, когда я подлизал последние крошки со дна моей дорожной сумы.

Я никогда не беспокою богов своими жалобами. Они и без того прекрасно знают, что для исполнения своего долга мне нужно совсем немного, сущие пустяки. Худоба говорит сама за себя и без моих молитв. Быть может, я поступил нерасчетливо, поделившись остатками съестных припасов с малышкой Буллой. Если и так, я не жалею об этом, ибо груди ее были свежи как розы, а маленькие ручки неутомимы, как бабочки в летний день.

С той ночи, как сгорел Дом-Уилт, мне не встретилось ни одного человека, идущего с запада. Я двигался быстрее обычного, ибо крепкие мужчины редко встречались на этой дороге скорби. Дети, калеки и старухи, тянувшие за собой на тележках свой убогий скарб, были теперь моими спутниками. Лишившиеся денег, крова, в лохмотьях, в невзгодах своих, они тем не менее не озлобились и не лишились чувства сострадания. Отчаяние часто открывает людей с лучшей стороны. Многих встревожил поначалу мой чужеземный наряд и странная внешность – мое ремесло требует, чтобы я казался странником и пришельцем, и везде чужим, – но стоило мне раз заверить беженцев, что я не форканец, как они понемногу разговаривались, а я не спеша брел рядом с ними.

Вот так мне и удавалось порой собрать историю-другую. Впрочем, довольно скоро, ссылаясь на неотложность своего дела, я желал своим спутникам удачи и уходил, благословляемый богами, к следующей группе.

Теперь я шагал в одиночестве по безлюдной земле, и все, что я слышал, – только мое собственное насвистывание да еще бурчание в пустом животе.

Так шел я и шел, пока не вышел внезапно к широкой реке у брода, и место это показалось мне знакомым. И хоть не могла быть столь широкая река ничем иным, кроме как великой Иолипи, не увидел я на ее глади ни одной лодки. Правда, должен признать, что вода стояла низкая и из серебристых струй тут и там проглядывали отмели золотистого песка.

Почернелое пожарище обозначало место, где стоял домик паромщика, но меж обугленных бревен пробивалась зелень, а это означало, что переправы здесь нет уже много лет. Рядом с пожарищем виднелись остатки сада – шесть тополей и пламенеющее алым цветом тюльпановое дерево. Ни дом, ни брод не остались в моих воспоминаниях, но тюльпановое дерево я узнал.

В тени тополей расположился на отдых отряд солдат. Они разлеглись на зеленом травяном ковре, не забывая приглядывать за своими щиплющими траву пони, а также за группой обнаженных – или почти обнаженных – людей, стоявших в воде под солнцем. Купальщики, однако, не испускали ни радостных криков, ни других столь естественных для подобного занятия изъявлений удовольствия.

При моем приближении солдаты повернули головы. Я-то знал, как жарко и душно им сейчас в бронзовых шлемах и железных панцирях, налокотниках и наголенниках, ибо мне и самому доводилось носить такие, хотя ни разу – по своей воле. И еще я знал, что их незадачливые пони способны передвигаться под таким бременем лишь неспешной трусцой. Эти доблестные воители, возможно, и умели неплохо управляться с безоружными крестьянами, но форканцы могли бы спокойно отплясывать вокруг них гавот.

Их предводителя легко можно было узнать по высокому гребню на шлеме и бронзовой кирасе. Даже валяясь на траве, он сохранял командный вид, внушая трепет своею мощной грудью и холодным прищуром глаз. Он лежал, приподнявшись на локте, и в его спокойствии ощущалась сила. Его черная, вьющаяся, пышная даже по меркам Пряных Земель борода опускалась почти до груди. Воистину такая величественная голова достойна украшать золотую монету или, скажем, сад – в виде мраморного бюста, разумеется. Да и на пике смотрелась бы не так уж плохо.

Я направил свои стопы прямо к нему. Кое-кто из солдат, что лежали ближе ко мне, сел, схватившись за мечи и провожая меня недоверчивыми взглядами. Мои волосы и кожа светлее, чем у жителей Пряных Земель, да и глаза у меня серого цвета. Бороду я в те дни стриг совсем коротко, так что и без чужеземной одежды наверняка казался этим воинам чужаком, а чужаки, как известно, просто обязаны вызывать подозрение у любого уважающего себя солдата.