Была суббота, и я собирался жениться. Уже светало, но я не мог заснуть и думал о том, что должно произойти и что двадцать кварталов отделяют меня от комнаты, где спящая Рондина свернулась клубочком на широкой кровати, нагая и зовущая. Спустя какие-нибудь несколько часов ничто уже не будет нас разделять.

Я мысленно сочинял заявление об уходе, которое подам Мартину Грейди. Ему это придется не по вкусу. Он будет чертовски стараться, чтобы этого не произошло, но все его старания не приведут к желаемому результату. Время ружей и пушек миновало. Советы могут вычеркнуть меня из списка "А", и новые задания и операции, задуманные Грейди, пусть катятся ко всем чертям, потому что, кто бы ни пришел к ним, он не будет таким удачливым, быстрым и радующимся работе, как я. Шансы у них будут неплохие, но все равно они погибнут так же, как и другие. Но умирая, они, возможно, осознают, что имели неплохие шансы выжить.

Я пытался представить, что может сказать старый чудак. Воззвать к моему патриотизму? Напомнить, что для врага я всегда останусь человеком из списка "А"? Что, когда один из нас уходит, это удар для всех? Или же он воспользуется старой классической уловкой насчет вынужденной необходимости всего нашего дела?

Мартин Грейди умеет быть убедительным. Но для меня одна мысль о Рондине куда более значительный аргумент в мою пользу.

Грейди, старик, я ухожу. Больше не будет ни оружия, ни порохового дыма, ни трупов... Выхожу из джунглей живым и хочу таким остаться. Мне нравилась моя работа, нравилось чувство торжества над людьми, но теперь я люблю кое-что еще сильнее. Человек-тигр завершил последнюю охоту, он меняет имя, и перед ним открывается будущее. Мой пистолет 45-го калибра спрятан в шкаф на память о былом, а я устраиваюсь на житье в коттедже, увитом виноградом. Я видел свет и помогал изменить его. Знал людей и кое-кого из них убил. Но то, что я делал, мне надоело. Человека-тигра больше нет. Извини, дружище, но дело обстоит именно так. Моя Рондина этого хочет, значит, хочу и я.

Телефон на столике издал какой-то квакающий звук и разразился длинной заливистой трелью. Было около семи утра, и я не представлял, кому мог понадобиться в такую рань. Я взял трубку, и человек на другом конце провода быстро спросил:

— Тайгер?

— Да.

— Это Уолли Гиббонс. — У него был усталый голос.

— Что ты делаешь в такую рань? Ты, бродвейский обозреватель, никогда...

— Я еще не ложился.

— Так почему я-то должен вставать?

— Потому что мне позвонил один тип и сказал, что знаком с тобой. Он прочел мою статью, ты знаешь о чем, и ищет тебя. Я, конечно, ответил, что не знаю, где ты, но обещал навести справки.

— Многие хотели бы найти меня.

— Поэтому-то я и молчал. Ты знаешь такого типа — Клемента Флетчера?

Я прогнал в памяти длинный список имен и фамилий. Такого я не знал...

— Опиши его.

— Не могу. Это был телефонный звонок. Он звонил в офис восемь раз, прежде чем дозвонился. Оставил телефон.

Уолли назвал номер, и я машинально запомнил его.

— Что сказал этот тип?

— Ничего не сказал. Чего-то боялся, и потом — у него словно каша во рту, говорит с присвистом, прошептал, что ты ему нужен позарез, и быстренько бросил трубку. Ты хоть что-нибудь понимаешь?

— Не хочу понимать, — сказал я и сладко потянулся. — Позвоню, конечно, этому типу, но если это связано с работой — плюну и уйду в сиреневую даль, слышишь? Я сегодня женюсь, приятель!

— Да, знаю. Счастья тебе. И главное, ты вовремя остановился.

— Спасибо, но почему ты так думаешь?

— Потому что ты приятнее выглядишь в своем теперешнем виде, а не в виде трупа. Как только я узнал, чем ты занимаешься, мне совсем разонравилось ходить с тобой по одной стороне улицы.

— Тогда перейди на другую, — рассмеялся я и положил трубку.

Это был день, который ничто не могло испортить.

Солнце поднялось над горизонтом, и его блекло-желтые лучи проникли в окно. Двадцатью этажами ниже город начинал новый день резкими звуками, которые производят только сборщики мусора, — скрежетом металла о мостовую. Где-то далеко взвыла сирена, но вой этот вскоре поглотили стены Бродвея. Мало-помалу крохотные фигурки людей бесконечными ниточками потянулись к большим отверстиям на улице, которые вели под землю, к венам и артериям Нью-Йорка, уносящим тех, кто где-то работает, к другому отверстию на другой улице.

Что до меня — через несколько часов я буду женат, черт побери!

Клемент Флетчер.

Что-то было в этом имени знакомое. Это, конечно, не бог весть кто, при моей профессии я бы не забыл громкое имя. Так кто это? Приятель? У меня их немного.

А враги не станут предварительно звонить. Они просто убивают.

Это не был человек Грейди, иначе фигурировало бы контрольное слово, дающее понять степень срочности или определяющее цель. Но я все еще в списке "А" у Советов, а враги не сообщают нам свой пароль, устраивая маленькие сюрпризы.

Тот, кто считает, что любопытство сгубило кошку глубоко не прав. Если бы это имя не вызывало во мне смутной тревоги, я не стал бы так долго копаться в памяти, но в нем было что-то, заставлявшее меня еще и еще раз повторять: «Клемент Флетчер, Клемент...»

Я позвонил Уолли, в свою очередь вытащив его из кровати, выслушал все проклятия, которые он призвал на мою голову и на головы моих родственников вплоть до седьмого колена, получил адрес гостиницы недалеко от Вест-Сайда, не доходя одного квартала до реки, и просьбу убираться к дьяволу.

Я быстро побрился, принял душ и, окончательно прогнав остатки сна, натянул одежду. По привычке я сунул наплечную кобуру под мышку, закрепил ремень, однако потом вспомнил, какой сегодня день, усмехнулся и уже хотел снять оружие, но подумал, что мой пистолет никогда меня не подводил, столько лет был для меня лучшим другом.

Ладно, приятель, в последний раз!

Я поправил пряжку, спустился вниз, перекусил в аптеке и, поймав такси, отправился искать Флетчера. В этот ранний час уличное движение было еще спокойным, и в случае чего хвост я заметил бы непременно, но никто за мной не следил. Мы доехали до ряда старинных кирпичных домов, выстроившихся перпендикулярно реке.

Дом оказался третьим по порядку от пересекающего улицу Вестсайдского шоссе — неопрятный на вид доходный дом с крыльцом из истертого ногами песчаника и грязной, захватанной дверью с выщербленной жестяной эмалированной табличкой, на которой было написано одно слово: «Комнаты».

Мне пришлось позвонить дважды, прежде чем появилась крошечная старушонка; одной рукой она утирала рот передником, а другой прижимала к боку два рулона туалетной бумаги.