Решад Нури Гюнтекин

Последний приют

Глава первая

В детстве мои пробуждения ото сна напоминали комедию. Приставленная ко мне няня дергала меня то тут, то там и, видя, что все это бесполезно, наклоняясь ко мне, просовывала руки мне под мышки и, наполовину приподняв с постели, на ломаном турецком начинала причитать, что я снова опоздаю в школу и меня опять накажут.

Не знаю, может, потому что я спал слишком крепко, или переход от теплой постели к ее теплой груди меня полностью расслаблял, но я опять закрывал глаза и проваливался в небытие. В конце концов мой старший брат Селим, который брился в соседней комнате, входил ко мне в комнату и с криком:

— Замолчи, ради Аллаха! Не говоришь, а колыбельную поешь, ребенка еще больше убаюкиваешь, — брал с комода графин с водой, набирал в руку воды и брызгал мне в лицо.

* * *

И в тот день, когда я спал в углу у двери купе, я вздрогнул и вскочил от таких же брызг. Но на этот раз это оказался не Селим. В дверях у меня над головой, завернутая в одеяло и посиневшая от холода, стояла женщина. В руках у нее была кружка с водой. Обеспокоенная своей неосторожностью, она засмеялась и сказала:

— Ой, господин, не моя вина. Это ребенок. Бедняжка только что от жажды лизал стекло. А у меня в термосе осталось немного воды. Хотела напоить, но он испугался и дернул рукой, — она еще громче засмеялась, — как оказалось, на ваше счастье.

Быть застигнутым спящим мне всегда доставляло беспокойство, словно я совершил какое-то преступление. Только этот каприз и остался в моей нынешней бродячей жизни от роскоши прежних лет.

— Ничего, пустяки, уважаемая, — заверил я, стараясь прийти в себя, и улыбнулся.

Вот уже четыре дня, как я ехал на почтовом поезде из Диярбакыра[1].

На дороге до Февзипаша[2] из-за невиданной за многие годы снежной бури поезд очень сильно задерживался. Дальше до Тавра[3] хоть немного, но стало получше. Однако после выхода из туннеля в Позанты[4] мы попали в метель сильнее прежней. Мело без перерыва. Стекла в поезде покрылись льдом, из-за табачного дыма воздух в вагоне был тяжелым и спертым. Из-за этого трудно было определить, где мы находимся.

Казалось, поезд ехал сам по себе, наугад, простаивая часами на маленьких станциях и платформах. В конце концов мы надолго застряли на станции какого-то маленького городка, название которого не хотелось и спрашивать.

Я уже имею некоторый опыт в подобного рода путешествиях. Помню, что очень давно по этой же дороге мы ехали в поход на Канал[5]. В вагоне нас было сорок солдат. Вместе со мной тогда ехали еще несколько таких же изнеженных стамбульских ребят, каким я был прежде. Помню, что нам очень не нравилась грязь в вагоне, и мы тогда жаловались друг другу на это. Позже в лагере Зеказик[6] в Египте, когда англичане держали меня и еще одного из оставшихся в живых две недели в какой-то яме, мы вспоминали наш вагон, и он казался нам люксом. Думаю, это навсегда останется в моей памяти.

Сейчас я уже не в том возрасте, но знаю, что все же должен воспринимать свой угол в этом застрявшем в снегу почтовом поезде как один из подарков, дарованных мне судьбой.

Вся трудность моего путешествия заключалась еще и в том, что со мною следовал мой больной четырехлетний друг.

Наконец буря немного унялась, вокруг стало очень тихо, и мы погрузились в сон. Этот сон, наверное, длился довольно долго, так как, когда меня случайно разбудила эта женщина, за окном было совсем темно.

Из соседей по купе, кроме спящего старика в мягких домашних тапочках, завернутого в желтое одеяло, никого не осталось. Этот бедняга искал своего внука, который убежал из дома с какой-то певичкой. И даже во сне он спорил с ним, а иногда проснувшись, не отличив сон от реальности, продолжал ругаться, но уже вслух: «Станешь ли ты когда-нибудь человеком?»

Так вот, если не считать старика, то в купе мы с женщиной были почти одни. Я уже упомянул, что быть застигнутым во время сна, мне всегда доставляло беспокойство, словно я совершил какое-то преступление. По правде говоря, я просто боялся выглядеть смешным. В молодости я был влюблен в одну девушку. Помню, что когда думал о нашем с ней будущем, то принимал подобного рода решения: «Если женюсь на ней, то мы обязательно должны спать в разных комнатах, она не должна видеть моего лица, когда я буду спать». Как я уже говорил, только это и осталось от моей прежней, роскошной жизни.

Было видно, что женщина в одеяле не собирается отходить от дверей.

— Когда давала ему воды, он очень испугался, — сказала она, а потом спросила у ребенка: — Почему ты все время молчишь?

— Он всегда такой молчаливый, уважаемая…

— Ваш?

— Да, четыре-пять дней как мой, — не сразу ответил я.

Она так звонко рассмеялась, что даже закашлялась. И словно спеша рассказать, чем вызван смех, не подождав пока пройдет кашель, давясь, она начала объяснять:

— Господин, какое совпадение! У меня тоже один такой ребенок есть. Вот уже недели две как. Какое счастье без труда, без затрат обзавестись ребенком. Может, в будущем поженим их и станем с вами сватами. У меня ведь девочка. Будете в восторге, когда ее увидите. А вы ее обязательно увидите.

За эти четыре дня мы сблизились не только с соседями по вагону, но и с пассажирами из других вагонов. Однако эту женщину я видел впервые. Наверное, она села на какой-то ближайшей станции. По ее внешнему виду можно было предположить, что она взбалмошная, болтливая, привыкшая к мужскому обществу. Скорее всего, певичка в одном из клубов Анатолии.

Моя новая знакомая оказалась маленького роста и довольно упитанная. Когда говорила, она постоянно жестикулировала, время от времени поправляя спадавшее с головы и тела одеяло. Это получалось у нее ловко и изящно.

Из-за того, что свет падал сзади, я не смог хорошо разглядеть ее лица. Только заметил, что оно круглое и без следов краски. Но когда женщина говорила, нижняя часть ее лица вытягивалась, и