Эта земля Вайдекра ранее принадлежала Тайкам и людям, жившим на ней, но была силой отнята у них Лe Сэями в 1067 году и в течение семисот лет переходила по наследству от отца к сыну. Мужская линия пресеклась, и в 1776 году дом был уничтожен пожаром. Тогда порядок наследования был изменен так, чтобы поместьем владела дочь сквайра вместе со своим двоюродным братом. После их смерти наследников не осталось, род прервался, и их имя было забыто. И теперь в Экре помнят только ту женщину, избранное дитя, которая заставляла землю плодоносить.

— Это не моя жизнь, — сказала я себе, даже не успев открыть глаза.

Это был мой утренний ритуал, который должен был защитить меня от грязи и зловония, драк и шума наступавшего дня. И сохранить для меня тот замечательный зеленый сад, который мне снился и названия которого я не знала. Я звала его Вайд.

— Это не моя жизнь, — повторила я, глядя заспанными глазами в тусклый сумрак раннего утра сквозь тусклое же окно.

Потом я перевела взгляд на мокрый, вечно протекающий потолок фургона, в котором мы жили. После этого я взглянула на соседнюю койку, чтобы проверить, проснулась ли уже Данди.

Данди, моей сестре-двойняшке, тоже было пятнадцать лет, и она выглядела такой же грязной, как я сама. Моя любимая сестра была лентяйкой, лгуньей и воровкой.

Ее глаза, темные как ежевика, блеснули в сумраке фургона.

— Это не моя жизнь, — прошептала я, прощаясь с миром, который исчезал при моем пробуждении, соприкасаясь с действительностью. И обернулась к Данди: — Встаем?

— Ты видела его во сне, Сара? — тихо обратилась ко мне Данди, называя меня тайным, магическим именем, которое пришло ко мне из снов.

— Да.

Я отвернулась к грязной стене и постаралась забыть Вайд, забыть мое имя Сара, которым никто не называл меня здесь. Все смеялись надо мной и звали меня только Меридон.

— Что тебе снилось? — продолжала расспрашивать Данди.

Она не была жестока, она была только любопытна.

— Мне приснилось, будто мой отец, высокий светловолосый человек, поднял меня и посадил в седло впереди себя. И я скакала на большой лошади, сначала по аллее, ведущей от дома, потом мимо полей. Дорога стала уходить все выше, и, когда мы достигли вершины холма, отец остановил лошадь и мы обернулись. Тут я увидела дом, чудесный квадратный дом из желтого камня. Сверху он казался маленьким, будто игрушечным.

— Рассказывай дальше, — попросила Данди.

— Заткнитесь вы там, — раздался хриплый голос из глубины фургона. — Еще ночь.

— Уже нет, — немедленно ввязалась я в спор.

Лохматая черная голова моего отца приподнялась с койки, и его опухшие глаза хмуро уставились на меня.

— Я сейчас выпорю тебя, — пригрозил он, не тратя лишних слов. — Спите немедленно.

Я промолчала. Данди выждала несколько минут и прошептала так тихо, чтобы отец, чья голова уже нырнула в ворох грязных одеял, не услышал нас:

— А что потом?

— Мы поскакали домой. — Я сощурила глаза, пытаясь воскресить в памяти образ лошади, скачущей под тенистой аркой высоченных буков и несущей на своей спине двух всадников. — Потом отец позволил мне править самой.

Данди кивнула, но она не была покорена этим образом. Лошади были частью нашей жизни с тех пор, как нас отняли от груди. Я же не находила слов, чтобы передать восторг, какой охватил меня во сне.

— Он учил меня скакать верхом, — тихо произнесла я, и мое горло сжалось. — Он любил меня. Да-да, я слышала это по его голосу. Это был мой отец, но он действительно любил меня, — жалобно продолжала я.

— Дальше, — нетерпеливо попросила Данди.

— Я проснулась, — ответила я. — И все.

— А ты не видела дом, твои платья и еду? — разочарованно протянула она.

— Нет, — подумав, ответила я. — В этот раз нет.

— О, — сказала Данди и притихла. — Как бы я хотела видеть такие же сны!

Угрожающий кашель раздался с нижней койки, и мы заговорили еще тише.

— Ты увидишь этот дом в действительности, — пообещала я. — Это же реальное место, оно в самом деле где-то есть. Мы обе туда когда-нибудь попадем.

— Вайд, — повторила она. — Смешное название.

— Это не полное название, — объяснила я. — Там есть еще какой-то слог, я не могу расслышать какой. Но где-то такое место в самом деле существует. И моя жизнь будет проходить там.

Я улеглась на спину и уставилась на грязный потолок, стараясь забыть о хриплом голосе отца, о запахе застоявшейся мочи и о кислой духоте небольшого фургона с закрытыми окнами, в котором спали четверо человек.

— Во всяком случае, я должна там побывать, — повторила я себе.

У меня были три маленькие радости, делавшие сносной жизнь беззащитного цыганского ребенка с отцом, который ничуть не заботился о своем потомстве, и с мачехой, которая заботилась о нем еще меньше. Первой из них была Данди, моя двойняшка, с которой мы были тем не менее ничуть не похожи. Второй — лошади, которых мы дрессировали и затем продавали. И третьей — сны о Вайде.

Если бы не Данди, мне кажется, я бы уже давно сбежала отсюда. И к нынешнему жаркому лету 1805 года, когда мне исполнилось пятнадцать, меня бы уже давно здесь не было.

К лету, когда я впервые восстала против отца.

В тот день мы должны были дрессировать пони для езды под дамским седлом. Я считала, что лошадь еще не готова к этому, а отец настаивал на своем. Всякий увидел бы, что лошадь совсем еще не объезженная. Но отец поставил ее на корду два или три раза, она пошла хорошо, и он велел мне начать ее объезжать. Данди он не мог приказать это. Она просто улыбнулась бы одной из своих дразнящих медленных улыбок и сбежала бы на целый день, засунув мимоходом в карман корку черствого хлеба и кусок заплесневелого сыра. Но домой она вернулась бы с тушкой украденного цыпленка, и это спасло бы ее от битья.

Поэтому мне было приказано скакать на этом пони, слишком молодом для дрессировки и слишком пугливом для седла.

— Он совсем не готов, — попробовала я настоять на своем.

— Готов, — отрезал отец. — Садись.

Я внимательно посмотрела на отца. Вчера он страшно напился, и его сегодняшняя бледность и красные веки свидетельствовали о том, что у него нет никакой охоты стоять под полуденным солнцем с игривым пони на поводу.