На второй Шабаш двенадцатой луны в городе Плач с неба упала девушка.

Кожа ее была голубой, а кровь – алой.

Она приземлилась на железные ворота, смяв их при ударе, и повисла на них, выгнувшись под неестественным углом – изящная, как храмовая танцовщица, лишившаяся чувств в объятиях возлюбленного. Скользкий флерон пригвоздил ее к месту. Наконечник, торчащий из груди, сверкал как брошь. Девушка на секунду затрепетала, когда ее призрак освободился от тела и с длинных волос посыпались огненно-рыжие бутоны.

Позже люди скажут, что это были вовсе не бутоны, а сердца колибри.

Они скажут, что она не истекала кровью, а плакала ею. Что девушка вела себя непристойно и облизывала языком зубы, пока висела вверх ногами и умирала; а еще – что ее стошнило змеей, которая обернулась дымом, едва коснувшись земли. Они скажут, что налетела неистовая стая мотыльков и попыталась поднять ее в небо.

Вот это правда. И только это.

Но они потерпели неудачу. Мотыльки были не больше приоткрытых от удивления детских ротиков, и даже объединившись в стайки, они могли подхватить лишь прядки темнеющих волос, пока их крылышки не намокали от крови. По улице пронесся вихрь, поднимая песок, и мотыльков снесло вместе с бутонами. Почва сотряслась под ногами. Небо повернулось вокруг своей оси. Сквозь поднимающийся дым пробилась странная яркая вспышка, и жители Плача зажмурили глаза. Взметнувшаяся пыль, опаляющий свет, вонь селитры. Где-то прогремел взрыв. Все они с легкостью могли умереть, но погибла лишь та девушка, выпавшая из-за пазухи неба.

Босые ноги, рот окрашен в лиловый цвет. Карманы полны слив. Она была юной и прекрасной, изумленной и мертвой.

А еще голубой.

Голубой как опал. Голубой как васильки, крылья стрекозы или весенние – не летние – небеса.

Кто-то закричал. Крик привлек других. Остальные тоже закричали, но не потому, что девушка умерла, а потому, что она голубая – а это что-то да значило в городе Плач. Даже когда небо перестало кружиться, земля успокоилась, а с места взрыва взмыло и рассеялось последнее облачко дыма, крики продолжались, подпитываясь голосами, словно вирус, который передавался по воздуху.

Призрак голубой девушки поднялся и взгромоздился на торчащем острие флерона – всего в паре миллиметров над собственной неподвижной грудью. Ахнув от изумления, она откинула свою невидимую голову и с грустью взглянула вверх.

Крикам не было конца.

И тогда, в другой части города, стоя на монолитном клине из цельного, гладкого, зеркального металла, пошевелилась статуя, словно разбуженная переполохом, и медленно подняла огромную рогатую голову.

Имена могут потеряться или забыться. Никто не знал этого лучше, чем Лазло Стрэндж. Изначально у него было другое имя, но оно кануло в Лету, как песня, которую больше некому петь. Быть может, это было старинное родовое имя, отшлифованное предыдущими поколениями. Или же его нарек кто-то, кто любил его. Мальчику нравилось так думать, но правды он не знал. Все, что у него было, это Лазло и Стрэндж [1] – такую фамилию давали всем найденышам в королевстве Зосма, а Лазло – в честь немого дяди-монаха.

– Ему вырвали язык на каторжной галере, – поделился с ним брат Аргос, когда мальчик достаточно подрос, чтобы понять историю. – Дядька был жутко тихим, точь-в-точь как ты в младенчестве, и меня осенило: Лазло! В тот год мне пришлось давать имена стольким детям, что я выбирал любое, какое приходило в голову. – А потом добавил себе под нос словно запоздалую мысль: – Все равно не думал, что ты выживешь.

В тот злополучный год Зосма пала на колени и потеряла огромное количество людей в войне, начавшейся на пустом месте. Война, разумеется, не ограничивалась одними солдатами. Поля сжигали, деревни грабили. По разрушенным селам бродили кучки выселенных крестьян, борясь с воронами за зерно. Полегло так много, что повозки, отвозившие преступников на виселицу, вместо этого начали возить сирот в монастыри и обители. По словам монахов их привозили, как партию ягнят, и о собственном происхождении они знали не больше, чем ягнята. Некоторые дети оказывались достаточно взрослыми, чтобы знать хотя бы свое имя, но Лазло был всего лишь младенцем, к тому же больным.

– Ты был серый, как дождь, – поведал брат Аргос. – Я не сомневался, что ты умрешь, но затем ты поел, поспал – и со временем вернулся здоровый цвет. Ни разу не плакал, ни разу! И хоть это неестественно, лично мы были очень даже не против. Никто из нас не шел в монастырь, чтобы стать сиделкой.

На что Лазло ответил с пылом, распаляющим душу:

– И никто из нас не рождался, чтобы стать сиротой.

Но все же он сирота и Стрэндж, и хоть мальчик был склонен к фантазиям, насчет этого он никогда не питал иллюзий. Уже в детстве он понял, что чуда не произойдет. Никто за ним не придет, и он никогда не узнает своего настоящего имени.

Возможно, именно поэтому его так увлекла загадка Плача.

На самом деле загадок было две: одна старая и одна новая. Старая открыла его разум, а вот новая пробралась внутрь, крутанулась пару раз и с ворчанием улеглась – как довольный дракон в новом уютном логове. Там она и останется – загадка в его голове, – источая тайну все последующие годы.

Дело было в имени и в открытии: мало того что оно могло забыться или потеряться – его еще могли и украсть.

Лазло, воспитаннику благотворительной школы в Земонанском аббатстве, было пять, когда это случилось. Он тайком пробрался в старый фруктовый сад – обитель златоглазок и ночекрылов, – чтобы поиграть. На дворе стояла ранняя зима. Деревья почернели и оголились. При каждом шаге ноги мальчика пробивали корочку наста, а облако пара от его дыхания покорно следовало за ним, как дружелюбное привидение.

Прозвенел Ангелус, его бронзовый голос раскатился над овчарней и садовыми стенами медленными, насыщенными волнами. Призыв к молитве. Если Лазло не поспешит внутрь, все пропустит, и тогда его высекут.

Мальчик никуда не спешил.

Лазло всегда находил способ улизнуть, чтобы побыть в одиночестве. Поэтому на его ногах постоянно краснели полосы от орехового прута, висевшего на крючке с его именем. Оно того стоило. Чтобы убежать подальше от монахов, правил и обязанностей, а также от жизни, которая давила на него как тесная обувь.