Потому что он увидел «Рапсодию» в бигуди и косметической маске, но не захлопнул рукопись;

потому что пошел на риск, от которого многие отказались; потому что соглашался принять только лучшее, на что я была способна; потому что для него это значило не меньше, чем для меня, эта книга с благодарностью и любовью посвящается

Джеймсу Минцу, мечтателю, редактору, другу.

Мечтая, мы музыку пишем,

В ручей одинокий глядим,

Его откровения слышим,

Без цели моря бороздим,

Для этого мира чужие,

От блеклого света луны

Уходим, но преображаем

Всегда его все-таки мы.

Под чудные вечные песни

Мы строим свои города,

И рвется из сказочки тесной

Империи слава тогда.

Да, может мечтатель, ликуя,

Короны добиться в бою,

Но Трое под песню иную

Растопчут ее и добьют.

Века пролежим и эпохи

Мы с тем, что на свете прошло,

Ниневию строим на вдохе

И в шутку — большой Вавилон;

Затем их разрушим и скажем,

Что смена веков суждена:

Мечта, умиравшая даже,

Опять возродиться должна.

Артур О'Шонесси (Перевод Семена Злотина)

Семь даров Создателя,

Семь цветов света,

Семь морей в большом мире,

Семь дней в неделе,

Семь месяцев земли под паром,

Семь исхоженных континентов сплетают

Семь веков истории

В глазах Бога.

Ох, наша мать Земля,

Ох, Небо, наш отец.

Мы трудимся без отдыха,

Устали наши спины,

Для вас одних мы создаем прекрасные дары.

Ах, если бы и вы сплели для нас наряд!

Пусть будет ткань из солнечного света,

Пусть вечер разошьет ее сиреневым узором,

Пусть бахромою станет летний дождь,

А радуга — каймою многоцветной.

Ах, если б вы сплели для нас такой наряд!

Тогда и нам не стыдно будет выйти на прогулку

Туда, где птицы песни звонкие поют,

Туда, где травы буйно зеленеют.

Ох, наша мать Земля.

Ох, Небо, наш отец.

Время — это чудный гобелен,

Который ткет небесная ткачиха

Бестрепетно, умело, неустанно,

Каков бы ни был странный Его узор.

Она сплетает вместе

Три нити, чьи названия известны:

Будущее, Настоящее и Прошлое.

Будущее, Настоящее — это нити утка.

Они, едва возникнув, исчезают,

Но сколько радости цвета их добавляют,

Ложась на нить основы — Прошлое.

Оно Историю навек запечатлевает.

Все, что под солнцем происходит,

Свое здесь отражение находит.

Рождение, смерть, победа, поражение —

Все память Времени навеки сохранит,

Всему Судьба свое укажет место.

Небесная ткачиха держит эти нити

В своих руках, в веревку их сплетая,

Но как ее использовать, решаем

Судьба и мы: как трос спасательный,

Как сеть — или как петлю.

Один человек, способный мечтать,

Корону может завоевать;

А Трое с песней готовы летать,

Империю им легко растоптать.

Аргот, континент Портленд

СВЕТ ФАКЕЛОВ, пытавшийся разогнать ночной мрак в гавани, трепетал на волнах и отражался в ночном небе бледным подобием восковой луны, что упрямо нависала над концом причала, выныривая и вновь скрываясь за влекомыми ветром тучами.

В эти темные часы окутанные мраком люди ругались, то и дело сплевывали, потели, когда им приходилось спускаться в трюмы кораблей, стоявших вдоль пирса. Они вытаскивали наружу товары — бочки, ящики, тюки, привезенные на рынки Ганта, а потом загружали их в фургоны или, продолжая ругаться и напрягая мышцы, тащили к повозкам. Запряженные в фургоны и повозки лошади, чувствуя приближение грозы, нетерпеливо переминались с ноги на ногу.

Когда в гавани наконец наступила тишина, догорели факелы и единственным источником света осталась тусклая луна, Куинн выбрался из трюма «Короны» и направился к сходням. Он перестал оборачиваться только после того, как вышел на пирс.

Портовые грузчики вместе с командой корабля отправились в таверну, где они будут пить до тех пор, пока не свалятся под столы. Куинн мог легко представить себе, как будет вонять в их домах на следующее утро. Однако кислый запах рвоты и желудочных газов покажется сладостным ароматом по сравнению с тем, что предстояло встретить Куинну в конце темного причала.

Зрение Куинна всегда отличалось остротой. У него были глаза моряка, привыкшего обозревать бескрайние просторы и способного заметить любые, даже незначительные изменения среди серо-голубого однообразия. Он умел отличить чайку от крачки на таком расстоянии, что другие матросы только разводили руками. И все же он всегда начинал сомневаться в своем зрении в последние несколько мгновений перед встречей с человеком, меняющимся прямо у него на глазах.

Куинн ничего не мог утверждать с уверенностью, но ему всякий раз казалось, что человек сгущался и обретал плотность, длинные тонкие пальцы обрастали плотью, плечи под богатым плащом становились шире. Однажды Куинну почудилось, будто он разглядел тусклый кровавый ободок в глазах сенешаля, но уже в следующее мгновение убедился в своей ошибке. На него смотрели прозрачные голубые глаза, чистые, словно безоблачное летнее небо, без малейших следов красного. Этот взгляд почти всегда разгонял холод, сковывавший Куинна, когда они встречались.

— Добро пожаловать домой, Куинн.

Голос сенешаля был таким же теплым, как его взгляд.

— Благодарю вас, милорд.

— Надеюсь, плавание прошло успешно.

— Да, сэр.

Сенешаль уже не смотрел на Куинна, его взор был устремлен на волны, с шумом разбивающиеся о причал.

— И это она?

В горле у Куинна сразу пересохло, и он судорожно сглотнул.

— Я практически уверен, милорд.

Сенешаль повернулся и задумчиво посмотрел на Куинна. Моряк вновь уловил слабый отвратительный запах горящей человеческой плоти, который так хорошо был ему знаком.