Джо Питтману

Автор рад случаю выразить благодарность экипажу и пассажирам клипера «Стар Флайер», на борту которого по пути из Пхукета в Афины была написана большая часть этой книги.

Вестибюль выглядел не слишком презентабельно. Большой восточный ковер знавал лучшие дни, причем довольно давно. Затянутые чехлами диваны «Лоусон», соблазнительно продавленные, выказывали, как и прочая обстановка, следы длительного употребления. Они и сейчас находились в употреблении: на одном оживленно беседовали две дамочки, другой, на расстоянии нескольких ярдов, занимал мужчина с удлиненным овальным лицом и высоким лбом, читающий журнал «Джентльмен». Мужчина был в темных очках, что придавало его облику некую элегантность и таинственность. Не знаю, какими сквозь эти очки кажутся страницы журнала. Наверное, мрачными.

Если вестибюль и имел жалкий вид, то общее впечатление благодаря уютной атмосфере было не столь убогим. В этот свежий октябрьский денек приветливо пылавший в камине огонь представлял все в наилучшем свете. А непосредственно над камином, выписанный маслом в такой реалистичной манере, что хотелось протянуть руку и потрогать, красовался тезка отеля.

Разумеется, это был медведь, но не из тех, чья склонность к дефекации в лесу столь же общеизвестна, как католицизм папы римского. С первого взгляда было ясно, что этот медведь никогда не бывал в лесу, не говоря уж о совершении там безответственных поступков. Он был одет в короткую красную курточку, на голове красовалась мягкая ярко-синяя шляпа, на ногах — ботинки «веллингтон» канареечного цвета; весь он просто светился дружелюбием. Он располагался на полке между потрепанным кожаным саквояжем и фирменной сумкой «Харродс», над ним — трафаретная табличка «Камера хранения», и…

Пожалуй, можно не продолжать. Если у вас лично нет такого медведя, наверняка он есть у кого-то из ваших знакомых. Ибо это был медвежонок Паддингтон собственной персоной — а кто же еще? Кто лучше может украсить вестибюль легендарного отеля «Паддингтон»?

Легендарный — именно то слово. «Паддингтон», семь этажей красного кирпича и черного кованого железа, находится на углу Мэдисон-авеню и Восточной Двадцать пятой улицы, напротив Мэдисон-сквер и неподалеку от Мэдисон-сквер-Гарден Стэнфорда Уайта.[1](То был второй Мэдисон-сквер-Гарден, в отличие от № 3, который, как, возможно, помнит ваш отец, возник между Восьмой авеню и Пятидесятой улицей, или последнего явления — № 4, над Пенн-стейшн. Гарден Уайта был произведением архитектурного искусства, но таким же был и подлинный Пенн-стейшн.[2]Sic transit[3]почти все, черт побери.)

Но только не «Паддингтон», который возник раньше Гардена и много чего может рассказать. Построенный где-то на рубеже веков, он был свидетелем того, как соседи (и город, и мир) постоянно пересоздавали себя на протяжении многих лет. Несмотря ни на что, «Паддингтон» оставался в принципе неизменным. Он никогда не отличался особой роскошью, всегда имел больше постоянных жильцов, чем временных постояльцев, и с самых ранних времен привлекал людей искусства. На латунных табличках при входе запечатлены имена некоторых наиболее знаменитых жильцов «Паддингтона», в том числе писателей Стивена Крэйна и Теодора Драйзера, актера шекспировского театра Реджинальда Френча. Джон Стейнбек провел здесь месяц в период семейных неурядиц. Роберт Генри, художник Ашканской школы, тоже жил в «Паддингтоне» до того, как перебрался на несколько кварталов юго-восточнее, в «Грамерси Парк».

Позже «Паддингтон» привлекал гастролирующих британских рок-звезд — здесь, похоже, они не были так склонны громить номера, как в иных американских отелях, либо из уважения к традициям, либо подозревая, что нанесенный ими ущерб останется незамеченным. Двое из них здесь и преставились: один от руки бродяги, которого пригласил к себе в гости, другой более традиционным способом — от передозировки героина.

Классическая музыка тоже представлена как минимум двумя постоянными обитателями и одним случайным гастролирующим исполнителем. Некий восьмидесятилетний пианист Альфред Гертел, чьи ежегодные рождественские концерты в Карнеги-холл всегда собирали полный зал, более сорока лет занимал апартаменты на верхнем этаже. В противоположном конце того же коридора жила стареющая дива Соня Бриганди, чей легендарный темперамент пережил ее легендарное сопрано. Время от времени кто-нибудь из них или оба оставляли двери открытыми, и один играл то, что пела другая, приводя в восхищение (или раздражение) остальных обитателей ариями из Пуччини, Верди или Вагнера.

Другое дело, что между собой они не разговаривали. Ходили слухи, что когда-то у них был роман, что они были соперниками в любви к некоему третьему обитателю отеля… Говорили, что он гей, хотя на самом деле он был дважды женат и обзавелся детьми и внуками. Она никогда не была замужем и, по слухам, имела любовников обоих полов. И оба якобы спали с Эдгаром Ли Хорватом, который ни с кем не спал. За исключением своих медведей, разумеется.

Именно Хорват, основатель поп-арта, создал паддингтонского медведя, который красовался над камином в вестибюле. Он снял номер в отеле в середине шестидесятых, вскоре после громкого успеха своей первой персональной выставки, и жил здесь до самой смерти в 1979 году. Картину он подарил отелю, когда только сюда переселился, и, если учесть, что после смерти художника цены на его работы резко пошли вверх, сейчас ее стоимость могла приближаться к миллиону долларов. А она висела у всех на виду, в практически никем не охраняемом вестибюле.

Конечно, украсть ее мог только сумасшедший. Эдгар Хорват нарисовал целую серию плюшевых мишек — от замарашек раннего периода до современных роскошных созданий, и плюшевые медведи неизменно присутствуют в его портретах, пейзажах и интерьерах. Его пустынные пейзажи, нарисованные во время краткого пребывания в Таосе, изображают медведей, развалившихся у подножия гигантских кактусов, перелезающих через изгородь или подпирающих глинобитную стену.

Но, как всем известно, паддингтонского он нарисовал лишь однажды. И теперь медвежонок откровенно маячил перед глазами в откровенно обшарпанном вестибюле. Он просто напрашивался на то, чтобы его украли, ну и что с того? Если вы умыкнете эту картину, как и кому вы ее продадите?

Я все это понимал. Но от старых привычек трудно избавиться, а я никогда не умел смотреть на ценную вещь, не пытаясь прикинуть, как бы изъять ее у законного владельца. Картина была в массивной деревянной раме с позолотой, и я начал взвешивать, что лучше — вырезать холст или стянуть ее целиком, с рамой и всем прочим.