Евгений Токтаев, Юлия Грицай

Золотой век

Пролог

Бог грозы осветил землю десятком молний. Ещё недавно стоял ясный день, ни облачка на небе, как вдруг с северо-востока, со стороны моря Геллы задул ветер. Он принёс тучи, закрывшие солнце свинцовой пеленой. Они мчались над зелёными холмами, будто небесные кони, что везут колесницу владыки бури. Внезапно занавес из грозовых облаков разорвался надвое. На мгновение высший мир, обитель богов стал видимым для смертных людей. Оружие бога грозы проложило мост между землёй и небом. И на землю пролился дождь.

Дождь с грозой заставил здешних козопасов бросить работу и спрятаться в полуразрушенном строении. Что это было — остатки богатого дома или храм, они не знали. Крыша дома давно провалилась, но людей от дождя защищали перекрытия верхних этажей, сплошь затянутые дёрном. Местами сверху спускались плети плюща и дикого винограда, переплетаясь между собой в живой занавес.

Четверо козопасов разделили укрытие с двумя незнакомцами — стариком и подростком. Закон гостеприимства не позволял влезать в душу с расспросами, выяснять, откуда взялись эти двое путников. Тем более, что в мешке у незнакомцев нашёлся кусок свиного окорока и кувшинчик с вином. Что вместе с лепёшками и сушёными маслинами, которые захватили из дома селяне, создало неплохое настроение.

Они разговаривали о каких-то незначительных вещах, о которых можно говорить и в присутствии посторонних. Однако гадать, когда закончится этот дождь и скоро ли можно будет выйти наружу, им быстро надоело, да и не пристало в общем-то мужам попусту чесать языками, как бабам. Разговоры стихли, каждый задумался о своём.

— Да, а при ванакте Агамемноне такого не было, — поглаживая плешь, обрамлённую пегими клочьями, будто венком, задумчиво протянул один из мужчин, вроде бы и не старый годами, но сильно побитый жизнью, — не, не могло такого быть при Агамемноне. При нём порядок был.

Его сосед, молодой парень, в улыбке которого не хватало двух передних зубов, после такой фразы не на шутку удивился:

— Что ты Агамемнона вдруг вспомнил? Это же давно было.

— Да вот, корет требует с меня двух баранов. А чем я семью кормить буду, про это он не подумал. А почему я что-то должен ему отдавать? Что он для меня сделал? Нет, в прежние времена народу лучше жилось. При ванакте Агамемноне никто бы такого безобразия не допустил.

— Много ты понимаешь! — с высокомерными нотками в голосе ответил ему парень, — при ванакте Агамемноне как раз всё и порушилось. И мор с засухой были. Вот мой дед так рассказывал. Никудышний из Агамемнона был ванакт, говорил. А мой дед был писцом в Пилосе, большим человеком, важным! Он записывал урожай на табличках. Так урожай тогда был плохой, дед рассказывал, что и записать-то нечего. А как пришли «голодные», так деду бежать пришлось. И дворец сгорел. А ты говоришь, «безобразиев не допустил бы».

— А какие они были, «голодные» эти? — спросил у него третий, рыжий, который до сих пор медленно жевал кусочек вяленой свинины, — сколько поминают их, а никто толком объяснить не может. Дед тебе рассказывал?

— Нет, он когда доходил до них, сразу трястись и заикаться начинал.

— От чего трястись-то? От страха что ли?

— Не знаю. От злости может. Говорил мне — когда вырастешь, расскажу и про них. Но не успел, помер раньше.

— Да я не про этого толкую, при котором разбойные пришли, — заявил плешивый, — я про другого Агамемнона, который настоящий ванакт.

— А разве был другой? — не унимался щербатый парень, — я одного Агамемнона знаю, который Атрея сын. Это он на Трою ходил, а потом, значит, в конце и «голодные» появились, сыны Губителя.

— Нет, я совсем про другого ванакта. Вроде дед он был твоего Агамемнона, точно не знаю, но он самый настоящий великий правитель, не то, что эти.

Он махнул рукой в ту сторону, где далеко за холмами находилась главная деревня в округе, где и жил тот самый ненавистный корет, сельский старейшина. Любитель пользоваться чужим добром, пожиратель дармовой баранины.

— Нет, ты что-то путаешь, — продолжал парень, — дед у того правда великий человек был, только звали его не Агамемнон.

— А как?

— Не знаю, вот дед у меня всех ванактов и басилеев знал. Но он грамотный был, а я нет. Знаю только, что при Агамемноне мне бы жить не хотелось. Засуха, разбойники. Нет, сейчас лучше.

Потом он повернулся к страннику и спросил у него:

— Скажи нам, добрый человек. Ты же в разных краях побывал. Туда тоже разбойные добрались, что наши земли во дни деда моего опустошали?

— Это какие разбойные?

Голос у старика оказался на удивление сильным, глубоким, проникающим в само сердце.

— Люди их «голодными» прозвали, потому как жадные они до чужого добра были, — объяснил многосведущий, хоть и неграмотный щербатый, — скот угоняли, жён насиловали, а мужей резали направо и налево.

— Я иное слышал, — возразил старик, — будто прозвали их так потому, что до Атреева мора Пелопоннес процветал, а македны разбойные, о которых ты, верно, добрый человек толкуешь, жили на севере в великой бедности. Их иные и за людей-то не считали.

Хотя говорил старик на здешнем языке чисто, в его речи чудилось нечто необычное. Она отличалась от разговоров поселян, как небелёный плащ из грубой шерсти от тонкого покрывала, что соткано на станке в царских мастерских прежних великих правителей.

— Так и верно, что не люди, — сказал рыжий, — люди по-людски живут себе, а этим только бы жечь да резать. Не зря своего бога Губителем прозвали.

— Менойтий Кривой его видел, — сказал щербатый парень, — в Амиклах. Стоит медный бог, в сто локтей высотой.

— Поменьше, — с улыбкой поправил парня старик, — всего-то в тридцать.

— Да и то страшилище, — сказал щербатый, — одно хорошо — не иначе как ослаб он давно.

— Почему? — спросил старик.

— Ну как? О «голодных» уж сколько лет ничего не слышно, стало быть, и жертвы ему приносить некому.

— С чего ты взял, уважаемый? — прищурился старик.

— Так говорю же, почитай три десятка лет о них ни сном, ни духом.

— Ошибаешься, — возразил старик, — и жертвы есть и жрецы. И бог этот не Губитель вовсе. Иное его имя — Отвращающий зло, а ещё Потрясатель народов.

— Потрясатель народов… — скривился плешивый, — как по мне, так не лучше Губителя.

— Бог Трои это, а теперь и многих племён по обе стороны от Эфиры, — добавил старик, — вот ты,