моря, что переселились с Крита на земли Вилусы. Теперь царевич вынужден был выслушивать шутки приятеля о том, дождётся ли его с войны невеста. И не надо ли ему потребовать, чтобы Элисса перестала одеваться по критской моде, привлекающей ненужное внимание со стороны мужчин.

— Ты думаешь, что отец её не дождётся нас и подыщет другого жениха? Не переживай, всё будет хорошо. Ты помолвку заключил? Подарок родителям давал? Приданое тебе дали? Невеста при свидетелях согласие давала? Значит, всё! Элисса твоя. А если семья её глупость сделает, да другому её отдаст, ничего, дело поправимое. Украдёшь, и всего делов! Ты же в своём праве! А я тебе помогу! Украдём Элиссу и домой, в Трою привезём! А? Как тебе такой план?!

— Дать бы ему по шее, — досадливо сказал Гасс.

— Нет, по шее на таких не действует, — ответил Хастияр, — я думаю, он от своих не раз получал за лишние разговоры.

Он обернулся и громко сказал, обращаясь к Хеттору:

— Парень, ты славно поёшь. Песни сам сочинял?

Хеттору только кивнул, озадаченный вниманием столь значительной персоны.

— Так-то у тебя вроде неплохо получается. Только не складно местами, спотыкаешься, будто на кочках. Ты грамоту знаешь какую-нибудь? Про героев у тебя хорошо выходит. Женщин и детей защищать — то дело благородное. Только не всякая война такова, даже праведная.

Хеттору ничего не ответил, только моргнул.

Хастияр сел спиной к троянцам, чтобы молодой музыкант не видел, как он над ним посмеивается. Он ожидал, что парень оскорбится и выдаст чего-нибудь в духе «ты сам-то сперва подобное сочини», но тот неожиданно заткнулся, будто и впрямь пристыженно.

Гасс пришёл в восторг — с тех самых слов Хеттору теперь говорил, лишь когда к нему обращались, и то очень тихо.

Только один верный друг Куршасса не оставил его. Он подсел поближе к Хеттору и спросил у него:

— Что это ты сам не свой? На этих что ли обиделся?

— Да не. Чего на них обижаться. Просто… Как он женщин и детей помянул… Я снова об этом малолетке подумал.

— О каком малолетке?

— Ну-у… Мы когда на пиратов вышли, да когда отец твой Менетида убил, там мальчишка какой-то выскочил. И как к его телу бросится, и давай обнимать мёртвого. Рыдал, как безумный. Не знаю, кто ему пират был, отец, брат или иной родственник какой. Приам мне велел башку Менетиду отрубить и забрать с собой, чтобы, значит, в городе вывесить на стене. Ну, я и отрубил. А этот малолетка на меня с ножом кинулся.

Он замолчал.

— А дальше что? — спросил Куршасса.

— Что… Я о малолеток руки марать не буду. Ему бы пинка дать и пускай катится на все четыре стороны, но он прямо нарывался.

— И ты его…

— Да нет, не убил. У меня в одной руке меч, а в другой факел. Ночью же дело было, как мы их прижали. Так вот, не резать же парня. А он с ножом. Ну я и отмахнулся от него факелом. Прямо по роже… Он заскулил и кубарем от меня покатился.

— И ты из-за этого себя поедом ешь?

— Ну как же. Отец вон твой — защитник народа. Я всегда на него походить хотел. А тут мальчишка…

— Да ладно, будет тебе, — у Куршассы всегда находилось слово, чтобы утешить лучшего друга, — не обращай внимания. Что тебе до пиратского щенка? Не увидишь больше никогда.

Так за ужином да разговорами наступила ночь. А когда она закончилась, пришло утро. И Бог Солнца, пастырь человечества снова выехал на небо на огненной колеснице. А во все стороны от него разбегались Страхи и Ужасы, давая дорогу божественному свету, начиная новый день.

Но не к Богу Солнца мысленно обращались сейчас в молитвах хетты и троянцы. Не к Богу Грозы, не к великому Пирве, что стоит на скале перуне и оттуда сверху правит миром. И не к тысяче иных богов и богинь.

Сейчас они просили удачи только у Ярри, Бога Войны. Ярри, господин наш, суровый воин на колеснице целиком из бронзы, вооружённый топором и копьём, мчал сейчас впереди войска. И лишь от его благосклонности зависела удача в будущем походе.

Приезд послов провёл черту, разделив размеренную жизнь города на «до» и «после». Троя теперь жила сборами, походом, будущей войной. Троя жила мыслями о том, кто уйдёт исполнять союзнический долг, а кто останется пахать и сеять, строить корабли, проводить купцов через проливы, защищать рубежи. Всё, что случилось «до», уже теперь казалось малозначимым. В иное время пересуды о разгроме пиратов Менетида не утихли бы и за месяц, а теперь троянцы, занятые делами будущей войны, о том и не вспоминали.

Но были и те, для кого именно это событие осталось единственно важным. Те, чья жизнь так же разделилась на «до» и «после», вот только сделал это не какой-то там посол, а троянский меч.

* * *

— Да, вот и закончилась твоя удача, сын Менетия, — оскалился широкоплечий лысый детина, что разглядывал потемневшую голову пиратского вожака, торчащую на шесте над частоколом, — зря, зря ты не слушал умного Писандра Маймалида. Теперь вот висишь тут, а Писандр ещё поживёт. Да, ещё поживёт.

Детина засмеялся.

— Писандр, — позвал другой голос, — уходить надо. Торчим тут у всех на виду…

— Не ссысь, — ответил Писандр, — сумерки уже, никто не шастает.

— И чего припёрлись-то сюда… — сказал второй, опасливо озираясь по сторонам.

— А назад ты как собираешься? Пёхом по морю? Сейчас стемнеет, остальные соберутся, корабль-то и угоним.

— Перебьют нас… Они вон Менетида на голову укоротили, а нас и осталась-то горстка. Говорю же, берегом надо уходить.

— Не ссы, Муравей, — повторил Писандр.

Он обернулся и поманил кого-то.

— Пошли, Лигерончик. Чего застыл, как истукан?

В нескольких шагах позади него стоял подросток лет двенадцати. Нескладный, угловатый, коротко остриженный. Не отрывая взгляда, он смотрел на голову Менетида и беззвучно вздрагивал. По грязным щекам градом катились слёзы. Вся нижняя часть лица подростка была изуродована скверного вида ожогом.

Писандр скривился.

— Да, Лигерончик, флейтист из тебя теперь будет так себе.

— И на кожаной флейте не поиграть, — усмехнулся второй, названный Муравьём.

— Я о ней и толкую, — хохотнул Писандр, — да и не с кем теперь. Менетиду, вон, аж до самой башки засадили! Понравилось, небось. Глянь, как лыбится! Так и сгниёт теперь с улыбочкой.

— Я не мужеложец… — процедил подросток.

Вышло весьма неразборчиво, с изуродованными-то губами.

— Ну да, ну да, — покивал Писандр, — то-то вы не разлей вода были.

— Ты не переживай, Лигерон, — сказал Муравей, — мы тебя