Иван Павлович Кудинов

ОКРАИНА

И ты уже — не край изгнанья,

А край свободного труда…

И. Федоров-Омулевский

Часть первая

Я сокроюся в лесах темных,

Водворюся со зверями,

Там я стану жить…

Старинная народная песня

Две дороги ведут в Сибирь. Одна широкая, прямая, укатанная колесами, притоптанная тысячами ног — Московский тракт, государева дорога, по которой зимой и летом, в жару и стужу тянутся обозы, подвода за подводой, подвода за подводой, груженные всякой всячиной: скотским мясом, битой дичью, рыбой, пушниной, невыделанными кожами, другим «сырьем», словом, всем, чем богата Сибирь… Идут обозы на Москву. Три с половиной тысячи верст в один конец. Туда груженые и обратно — тоже не порожняком: ситцы ярославские да костромские, уральское железо, нижнетагильские сундуки, чердынские точила, тульские пряники, дуги расписные, ложки деревянные и другое прочее, без чего сибиряку не обойтись. И песни везут новые, не купленные, да заемные, как бы на лету подхваченные где-нибудь по дороге — на постоялом дворе, а то и в самой белокаменной, услышанные от лихого кучера либо извозчика ломового… Сибирь и в песнях нуждается, везет их за тыщи верст.

Вы, леса ли наши, лесочки,

Леса наши темные,

Вы, кусты ли наши, кусточки…

Тянутся обозы по великому тракту — туда и обратно, туда и обратно. Бегут навстречу и обгоняют почтовые возки, звенят колокольца. Изредка промчится богатый экипаж, сбруя серебром расшита, обдаст горячим тугим ветром — только и видели! Лишь пыль над дорогой. Да звон в ушах. Небось нарочный губернатора, а то и сам губернатор поспешает в столицу по важным делам…

Иногда невесть откуда, будто из-под земли, появится прохожий, глянет плутовато-веселыми глазами и спросит:

— Далече ли до Сибири?

Обозник смеряет строгим, настороженным взглядом прохожего, ответит не вдруг:

— Дак вот она и есть Сибирь… неделю уж, почитай, едем по ней. Сибирь велика. Смотря в какой конец тебе надо…

— А в тот, где реки молочные, а берега кисельные! — отвечает прохожий, за словом в карман не лезет. — Подвез бы, мил человек, притомился я за дорогу… Все пешком да бежком, а ноги — оне ведь не казенные и замены им никакой — все одне и одне: левая да правая, правая да левая…

Обозник не сразу решится, пальцы в бороду запустит, мучительно размышляя, пристально глядя на непрошеного попутчика — посадить или с богом проводить? Больно уж говорлив, словоохотлив, будто елеем язык-то смазан. Кто его знает, что он за человек? Хоть вроде и не варнак по виду, а все же неясный, с первого погляда и не поймешь — то ли барин, невесть по какой надобности сорвавшийся в такую несусветную даль, то ли мужик, сбежавший от барина… Ох-хо-хо, поди-ко разберись, когда их шляется нынче по дорогам да по лесам без числа и счету! Так или эдак, а мужик-то, видать, и вправду притомился.

— Ну дак… — скажет наконец обозник. — Коли пристал, садись, подвезу малость. Чего в Сибирь-то кинулся? — осторожно, чуть погодя, начнет выведывать. Незнакомец прищурится хитро, но отвечает без обиняков:

— А волю искать. Или не найду?

— Ну дак… — отвернется поспешно обозник и притворно зевнет. — Вольному — везде воля. Или за Уралом худое житье, в России-то?

— Отчего худое, вовсе хорошее, — смеется попутчик и ощупывает проворной рукою мешки. — Чего в Сибирь-то везешь?

— Да все такое… — уклончиво и недовольно говорит обозник, косясь на своего излишне любопытного попутчика, оглядываясь на приотставшие другие подводы. Кто его знает, что у него на уме. И, слегка обеспокоенный, на всякий случай нашаривает в передке, под мешками, топор, придвигает незаметно… Бог сподобил человека. Да оно ведь как говорится: на бога надейся, а сам не плошай. И уже совсем не к месту учиняет форменный допрос: — Дак сам-то ты откуда, из каких мест будешь? Как зовут? И чего это налегке-то в Сибирь?

— Из мест дальних, которых отсюда не видать… Зовут Егором, величают Лесным. Налегке, говоришь, почему? Чтобы дальше уйти… А ты-то чего же везешь? — усмехается. — Ложки, видать по всему…

Обозник, сердито крякнув, отворачивается: вот, репей!..

— Стало быть, ложки… А што?

— Золотые, что ли?

— Зачем золотые… — подозрительно, с опаской косится. — Обнаковенные, деревянные, стало быть. Семеновского производства.

— Семе-еновские? Вон как! — хохочет от души попутчик, назвавший себя Егором Лесным. — Неужто семеновские?..

— Семеновские и есть… — бормочет обозник, не понимая истинной причины смеха. — Ну дак… А што?

— Значит, семеновские, говоришь? — вдруг обрывает смех прилипчивый попутчик и смотрит внимательно, серьезно на обозника-сибиряка. — Деревянные-то ложки везти за тыщи верст, экий позор! — И сверлит, буравит своими глазищами. — А в Москву-то чего доставил? Небось пушнинку, наиотборнейших соболей, поди, в Москве-то оставил?

— Ну дак… И оставил. А што?

— А то! Позор, — тихо и зло говорит странный этот человек, Егор Лесной, и глаза его наполняются яростным блеском. — А турки да англичане сибирское масло едят… — насмешливо, жестко продолжает. — Слыхал небось?

— Ну дак… и пусть едят на здоровье.

— А немцы сапога из сибирской юфти носят…

Обозник растерянно моргает, не зная, что ответить.

— А у китайского императора плащ на подкладке из сибирского меха, — и вовсе как-то жутко и недобро усмехается Егор Лесной. — А ты ложки деревянные за тыщи верст в Сибирь везешь… Экий позор! Ха-ха-ха! Ох-хо-хо! — разносится по лесу лешачий его смех. — Семеновского производства…

— Ну дак… мое дело маленькое. Сказать к слову, и вовсе никакое. Везу и везу. А што? — пугливо озирается обозник, растерянный вконец, не может понять, чего хочет он него этот загадочный человек, Егор Лесной. И облегченно вздыхает, когда тот, завидев деревню, проворно соскочил с телеги, перекинул с плеча на плечо тощенькую суму и уже издали, обернувшись, рукой помахал:

— Спаси тебя бог, добрый человек! Прощай. Да ложки, гляди, не растеряй по дороге. Семеновские… А то ж без ложек-то, как будет жить Сибирь?.. — хохочет. И, пройдя еще немного вдоль тракта, круто сворачивает в лес. И как сквозь землю проваливается. Только что был — и нету. Обозник оглядывается, вертит головой туда-сюда. Может, и не было никого? Поблазнилось, почудилось…

«Чур меня, чур!» — крестится мужик, торопливо берет вожжи, натягивает. Деревня уже совсем близко. Купола церковные видны. И протяжный монотонный звон доносится: трень-брень, трень-брень… «Спаси Христос, да это же колодники!» — догадывается обозник и облегченно вздыхает. А звон все ближе, ближе,