Сначала мы болтались по острову одни. А потом появилась Карен.

Я ехала на велосипеде по дорожке вдоль пляжа (брат улегся спать после обеда, а мне было скучно), а она ехала мне навстречу. Одной рукой держала руль, другой – стаканчик с мороженым. У нее были темные кудрявые волосы, завязанные на макушке, карие глаза, в которых плясали чертики, и лукавая улыбка. Мы пересеклись взглядами и вдруг засмеялись, затормозив.

– Хочу такое же мороженое, – сказала я, глядя, как она уплетает сливочный рожок.

– Вон там. – Она махнула рукой назад, где виднелась тележка мороженщика, и ехидно ухмыльнулась. – Но осталось только шоколадное.

– На какие только жертвы не приходится идти, – вздохнула я и отразила ее ухмылку.

– С детства интересуюсь жертвоприношениями, – она хихикнула и развернула велосипед.

Когда мы уже сидели на перилах набережной, смотрели вниз, на пляж и ели мороженое, я сказала:

– Это было самое сумасшедшее знакомство в мире.

– Нужно срочно сообщить в Книгу рекордов Гиннесса, – важно кивнула Карен и чокнулась со мной вафельным рожком.

Познакомилась с ней я, а встречаться стал брат. Ничего удивительного, конечно, – кто бы не влюбился в моего брата! По нему сходили с ума все мои подружки, хотя он и считал, что все они – и я заодно – еще должны ходить в памперсах. Я даже не поняла, как это у них с Карен началось и когда произошло. Может быть, они и сами не заметили.

В жаркие ночи воздух вспарывали черные острые силуэты деревьев. На севере небо из синего становилось голубовато-зеленым, и его рассекало дымчатое облако-барракуда.

– Ты хоть знаешь, как выглядит барракуда, Индиана Джонс? – добродушно хмыкал брат.

– Индиана Джонс? – радостно удивилась Карен.

– Из-за него меня и назвали Инди, – торопливо объяснила я, ткнув пальцем брату в бок. – Потому что кое-кто в четыре года был им одержим! И да, про барракуду я все знаю. – Я показала брату язык и ускакала вперед.

– Зря мама тогда поддалась на мои уговоры, – донеслось мне вслед наглое вранье. – Знал бы, что вырастет…

Мы болтались по набережной, напевая дурацкие песенки и танцуя как дикари. Кожа горела, пропеченная солнцем. Лихорадило от вечного перегрева, и глаза видели мутно, воспаленные от соленой воды. Фонари отбрасывали зеленоватые пятна света на мозаичную плитку – их не хватало, темнота подступала со всех сторон, словно выливаясь из банки с черничным вареньем.

Однажды мы спустились на пляж и улеглись на песок – Карен с братом по бокам, а я посередине. Где-то очень далеко горизонт разрывали огни маяка. Карен сказала, что песок идеален для того, чтобы на нем лежать, потому что принимает любую форму. Каждый сгреб песок, как ему было удобно. Мы шептались – говорить вслух никто почему-то не решался. Не помню, о чем. Единственное, что врезалось в память, – черная бездна, усыпанная светящимися каплями. От этого безмолвного величия сердце падало и щекотало в животе. Казалось, что вот-вот меня поднимет в воздух и втянет в себя звездная пропасть.

Пахло солью, зноем и тяжелой сладостью цветов. Море глухо шелестело, вылизывая берег.

– Не понимаю, почему мы здесь одни, – пробормотала я охрипшим голосом. – Как могут все остальные люди не видеть этого?..

Карен негромко ответила:

– Значит, им не хочется.

– Не понимаю, как им может не хотеться.

– Давайте проведем соцопрос, – лениво хмыкнул брат.

– Отстань.

Мы забрались на площадку, вымощенную мозаикой и смотревшую на море. Брат уселся на перила и потянулся.

– Если бы я выпал из жизни на полгода, – ни с того ни с сего проговорил он, задумчиво улыбаясь.

Карен перестала выбивать ритм шлепанцами, которые несла в руках, и прислонилась к перилам на противоположной стороне дорожки. Я села на теплую мозаичную плитку набережной, подняв вверх глаза и переводя взгляд с одного на другого.

– Я бы выстриг себе ирокез, арендовал мотоцикл и поехал по Европе. Старинные здания, свободные порядки…

– Амстердам?

Брат ухмыльнулся.

– А я, – Карен нетерпеливо хлопнула подошвами тапок, – поехала бы в Сахару. К берберам в племя. Вся бы покрылась татуировками, красила ладони синей краской, носила синюю рубашку и эту штуку, как ее, арафатку на голове.

Мы оба смотрели на нее, представляя.

– Целыми днями я бы ходила с караваном верблюдов, а вокруг – только пески, пески… а ночью засыпала бы в оазисе, под кучей звезд! Наверняка мне бы открылась какая-то нечеловеческая мудрость, – мечтательно завершила Карен, разглядывая подсвеченную крону ближайшей пальмы. – А ты?

Они оба уставились на меня. В моей голове пронеслась стая обгоняющих друг друга разноцветных возможностей.

– Я… А я была бы повсюду с вами. С гитарой, чтобы все время была музыка. И чтобы мы неслись куда-нибудь изо всех сил, на серфе или на лонгбордах… – Я зажмурилась в предвкушении. – Ела бы одни арбузы, сделала татуировку и находила приключения.

– На задницу, – подсказал брат, хрипло смеясь.

В конце концов ноги и руки превращались во что-то мягкое и неповоротливое, говорить становилось очень трудно – но молчать не получалось, и каждый нес какую-то бессвязную чушь. Еле-еле хватало сил добраться до дома и сходить в душ. Один раз я даже уснула, растянувшись поперек кровати, пока ждала своей очереди. Карен оставалась ночевать у нас.

Проснувшись как-то утром, мы увидели капли на оконном стекле. Брат вытаращил глаза и выбежал во двор, подставив лицо дождю. Мы с Карен забрались в стеклянную галерею, тянувшуюся вдоль стены дома. Карен прижала ладони к стеклу. На тыльной стороне ее запястья, как раз на сгибе, чернела татуировка – тонкие непонятные символы, словно выведенные на коже китайской тушью. Я не успела понять, что делаю, когда потянулась и обвела контуры кончиком пальца. Карен повернулась, я часто заморгала, и палец соскользнул с ее руки. Я отодвинулась на пару сантиметров. Карен мягко улыбнулась, заглядывая в глаза.