На Сайпане жгут черепа. Каждый год приезжают сюда из Японии отряды добровольцев, бродят по холмам, забираются в пещеры, обшаривают подножия скал. Морщинистые старики — бывшие солдаты — и гладколицые, совсем еще молодые студенты. Прилетают самолетами, приходят рейсовыми судами. Нет половины городов, стерты с лица земли. Густой тропический лес давно поднялся на развалинах, зеленые лианы оплели остатки домов, на фундаментах в рост человека трава, лишь башня католического храма, как рыбья кость, торчит над лесом. Отсюда приехавшие бредут командами по дорогам, разделяются, текут горстками к холмам, к трем возвышающимся над островом горам, шарят в кустах, залезают в норы, копают в заросших травою бункерах, собирают на плоских вершинах останки последних защитников, останки детей и женщин, построенных когда-то в печальную очередь на Марпи-пойнт. Найденное стаскивают в кучи и тщательно переписывают. Все отдельно — берцовые кости и голеностопы, лопатки и позвонки… Кости складывают в мешки, мешки сносят на площадки и собирают из них пирамиды. Вот и еще одна готова. С четырех сторон подносят зажженные свечи, и, чадя и дымя, мешки начинают гореть. Горят самоубийцы, камикадзе, люди, навечно записанные в Книгу Судеб.

Ранним утром двадцать пятого декабря одиннадцатого года Сева[1]Сайто Кадзума, приехавший, чтобы впервые за много лет провести с семьей новогодний праздник, приказал служанке разбудить жену и детей. Было самое начало часа зайца, но адмирал привык всю жизнь вставать рано. Когда семья — жена и двое мальчиков-погодков, — тихо переговариваясь между собой, собралась в комнате, служанка раздвинула наружную стену, и в комнату хлынул холодный воздух из сада. То, что они увидели, заставило всех замолчать: на черные ветви криптомерий, на мертвый, приникший к земле папоротник опускался снег. Служанка принесла бронзовую грелку с углями, опустила ее в углубление пола и накрыла одеялом. Молча расселись, протянув к живительному теплу ноги, зябко простирая над ним руки, и не отрываясь разглядывали, как снег покрывает землю. Оттого, что он шел белой завесой, отгораживая дом и сад от окружающего мира, пропала сложенная из серого камня подпорная стенка, которая защищала сад от оползня, пропала гора над ней, сплошь поросшая низко и уродливо изогнутыми красно-зелеными соснами, исчезли верхушки сливовых деревьев и крыши соседних домов. Снег ложился на ветви, и те на глазах начинали пригибаться к земле. В белом молоке исчезло все, что еще вчера составляло смысл жизни и определяло место каждого из членов семьи: далекий остров в океане, порт, наскоро сооруженный руками пленных китайцев, и серые, длинные, похожие на гончих собак миноносцы, которыми командовал отец, город с магазинами, рынком, театром Но[2]и с храмами, куда ходила мать, школой, в которой мальчики учились в одном классе — отец задержал на год старшего, чтобы они смогли потом вместе поступать в училище. Отец молчал, никто не решался заговорить; шел снег, настоящего мороза не было; слипаясь в воздухе, снежинки становились все тяжелее. Теперь они падали быстро, ребром, как серебряные монетки, каждая при падении делала дырку в белом покрове, скрывшем от глаз землю. А еще время от времени снег срывался то с одного, то с другого дерева, и каждый раз освобожденная ветка, шурша, взлетала вверх, но, покачавшись, замирала, чтобы начать принимать на себя новый груз.

— Все растает к полудню, — сказал Кадзума.

И жена, и оба сына согласно наклонили головы. Все будет так, как сказал он.

Отшумел, откатился радостный Новый год; этот, как никакой другой, запомнится подросткам, не раз будут вспоминать они его, самый радостный год в жизни, бездумное прощание с тем, что отошло, и такое же легкое, без дум, ожидание предстоящего. Прибран был в те дни невесомый, с бумажными стенами, полный морозного яркого света дом: у главных парадных дверей ворота из трех бамбуковых палок, украшенных сосновыми ветками, на них — веревка, сплетенная из соломы с умело продернутыми между ее прядями бумажными разноцветными полосками. Мать сменила в токонома[3]вазу, поставила новый букет и деревянную тарелку с лепешками из риса, с красноватыми морскими водорослями, с сушеными колючими рыбами и матовой голубой сливой, служанка принесла из родника кувшин чистой воды, а повар к обеду кроме рисового пирога приготовил еще зеленого карпа и салат из корней.

Всю неделю бегали запускать змея. Удлиненный, с размочаленным хвостом, он взлетал не сразу, долго кувыркался, ударяясь о землю, пока старший — Ямадо — не выходил на дорожный спуск, не клал змея на землю и не бросался опрометью с горы. Змей, подпрыгнув и круто взмыв, повисал, туго натянув бечеву и звеня в воздухе; а младший — Суги — бежал следом, радостно крича и запрокидывая голову. Всю неделю приходил почтальон, дергал за шнур колокольчика у ограды, протягивал пачки поздравительных писем. Только на седьмой день сняли в доме все украшения и прямо на садовой дорожке разожгли костер. Желтый, синий огонь вяло пополз по туго скрученной в жгуты соломе, задымил, упал, потом дружно взялся, разом охватил кучу, с треском побежал по ней и снова бессильно сник, успев превратить соломенные украшения в пепел. Да, да, отшумел, откатился год, забылись сто восемь ударов колокола, которые ночью прокатились над засыпающим городом, забылся парусник с семью богами, поставленный в нишу рядом с цветами, сгорел в костре вместе с игрушками пучок сухих пузырчатых водорослей (к счастью и достатку), сгорели ветки папоротника (удача в жизни), были выброшены угольки, нитками привязанные у входа (долго и счастливо жить у этого очага).

Вспомнят этот Новый год погодки Кадзума черной, с набегающими ливнями ночью, лежа без сна на узких офицерских койках, в тесной, с металлическими стенами каюте линкора, лежа и слушая, как глухо гудят гребные валы и как стучит, перекликается голосами дежурных и вахтенных матросов, щелканьем сандалий в коридоре, тонким пением электрических приборов огромный, несущийся сквозь тьму навстречу своей гибели корабль.

В тот год адмирал отсутствовал как никогда долго. «Итисима», — вежливо склонив голову, отвечала мать, если ее спрашивали, где служит теперь ее муж. «Итисима», — ответили в один голос братья, когда учитель в школе, подняв их, подобострастно спросил перед всем классом, где сейчас изволит плавать их отец. «Итисима» — это могло ничего не значить, могло быть шифром, условным наименованием вроде номера полевой почты, но учитель, осклабившись, поздравил класс с тем, что в нем есть сыновья человека, который в это трудное для страны время находится в одном из самых важных для Японии мест.

— Итисима, — недовольно повторил как-то матери отец, она писала кисточкой на розоватой бумаге письмо младшей сестре, а та уже несколько раз спрашивала, почему так редко бывает дома уважаемый Кадзума-сан и не трудно ли одной женщине растить из двух непокорных мальчишек стойких, заслуживающих военной карьеры солдат. — Итисима, — повторил он, закрывая глаза, и, засыпая, увидел коричневые отвесные скалы, узкие, пробитые в них туннели, стальные, навешанные на устья туннелей ворота, часовых на скалах, а внизу, в узкой длинной бухте, частокол из бамбука.