Лампочка моргнула и погасла, погрузив все вокруг в непроницаемую тьму. Казалось, что чернота проникла в комнату через окно вперемешку с январским морозом. Тишина.

Он задержал дыхание в груди, раздумывая, как бы поскорее оказаться в кровати, еще хранящей его тепло под стеганым пуховым одеялом. Голый дощатый пол холодил пятки.

– Привет, – хрипло прошептала тьма, и он замер, оглушенный этим тихим звуком.

Нет. Нет. Нет!

Скрип пригвоздил его к полу – глухие шаги, словно что-то мелкое, карабкаясь, ползет по потолку. Задрожав, словно в горячке, он обернулся, до боли в глазах всматриваясь в черноту спальни, но вокруг царила пустота.

Надолго ли?..

Кинувшись вперед, он беззвучно рухнул на пол и заполз под кровать, едва бормоча себе что-то под нос – то ли молитву, которую никогда толком и не знал, то ли проклятья, то ли все разом. Липкое чувство, поселившееся в животе, отзывалось в рыхлом теле слабостью, но он все равно боролся, забиваясь глубже и едва дыша.

Шаги приближались. Кто-то вошел в комнату и остановился рядом с кроватью. Он, сжавшийся в комок на голом полу, зажал себе рукой рот, боясь издать хоть звук, хоть шорох, понимая, что тогда с ним произойдет.

Он думал об этом тысячу раз. Представлял от и до: и черные лужи густеющей крови, и истерзанные тела, и чудищ, что изорвали их, вытряхнули из хрупких тел жизнь. Нет, пожалуйста, не надо, только не надо…

Оскаленные гниющие зубы. Пасть, разорванная ржавыми лезвиями.

Нет!

Паника захлестнула с головой. Желудок, казалось, подступил к самому горлу, словно хотел малодушно сбежать, оставив скрюченного хозяина на полу. Тошнота волной ударила в голову. Он понимал, что спрятаться не получится, оно скоро почует его страх – кислый запах слабости и безволия, и непременно найдет его, но только бы еще хоть секунду, хоть миг быть живым, успеть глотнуть воздуха перед смертью…

Одеяло, свисающее до пола, исчезло одним рывком. Под кровать заполз стылый сквозняк. Все вокруг залило мертвенным лунным светом.

И тогда он закричал – так громко и жалобно, как только мог, ввинчиваясь криком в стены и дощатый пол, прошивая их насквозь, проносясь эхом по безмолвному городу. Он кричал и кричал, захлебываясь, но уже ничего не мог сделать.

До встречи остался миг.

В сыром подъезде пахло гнилыми овощами и кислятиной, но Леха не обращал на это внимания, давно привыкший к тяжелому духу панельной пятиэтажки. Он, худощавый и длинный, легко взбежал наверх, перепрыгивая через щербатые ступеньки. Облезлая дверь с кривыми пятнами ржавчины встретила его на пятом этаже. Цифры на ней покосились, словно даже они не сомневались, что же происходит в этой квартире.

Леха замер у двери, прислушался по привычке. В подъезд прорывались знакомые раскаты шансона, пьяный хохот и звон стекла. Выругавшись от души, Леха вытащил из кармана ледяные ключи и резко, словно боясь передумать, отпер дверь родного дома.

Музыка мигом ударила в уши, а от запаха вонючих тел и спертого перегара захотелось задержать дыхание. Швырнув вытертую сумку под чьи-то дубленки и куртки, Леха стянул промокшие кроссовки и заглянул на кухню. Там, в закопченных до черноты кастрюлях и желтоватых от налета тарелках покоились грязные вилки и ложки. Почесав высокий лоб, Леха распахнул холодильник, мрачно глянул на соленые огурцы, плавающие между островками бледной плесени, на сморщенную половинку луковицы и пару худых морковок. Захлопнул дверцу, чувствуя, как во рту скопилась горькая слюна.

Подумал. Открыл снова и вытащил морковки, смыл комья грязи и впился желтоватыми зубами в рыхлую мякоть, больше напоминающую тряпку. Доев, Леха побрел на звук, перебирая худыми пальцами свой нехитрый морковный ужин.

В зале было слишком шумно: в сизом сигаретном дыму сновали люди, хохотали, подпевая что-то заунывное о куполах и зоне, празднично звенели стаканами, обсасывая темные рыбьи скелеты. Горящая под потолком одинокая лампочка, тонущая в перегаре и дыму, отбрасывала жирные тени на серые лица, делая их похожими на посмертные маски с глубокими провалами вместо глаз и ртов.

– Слышь, привет! – Отец, в очередной раз безобразно пьяный, обхватил рукой Леху за плечи и притянул его к столу. – Во! Леха! Наследник мой. Выпьем за него.

– Выпьем!

– За Леху!

Они загудели, приветствуя наследника. Леха под шумок схватился за граненый стакан, торопливо дожевывая сухую морковку, но отец сразу же вырвал пойло из его рук, толкнув в плечо так, что Леха повалился на засаленный диван.

– Слышь! Мелкий еще, – назидательно произнес отец и сам выпил из стакана.

– Да пошел ты! – рявкнул Леха, насупившись.

– Не борзей, – недобро посоветовал отец, и его масляный подбородок неприятно задрожал. – Или сдам тебя… В детдом, во. Или в приют, хрен его знает.

Леха затравленно глянул на отца, но ничего не ответил. Из добродушного папки тот давно превратился в мясистое нечто, по которому хотелось пройтись кулаками, молотить по пьянчуге изо всех сил, но нет. Разбитые костяшки на кулаках и так горели болью, тот жирный идиот неслабо получил сегодня после школы, и поэтому Леха лишь расслабился на диване, выискивая, чего бы незаметно проглотить, утоляя голод.

– Козел, – только и фыркнул себе под нос Леха, стягивая со стола кусочек дешевой колбасы, от которой пахло острыми специями и влажной бумагой. Соленые огурцы, безвкусные чипсы, жгучая морковка по-корейски, подсохшие куски хлеба… Леха торопливо подъедал все подряд, боясь, что не успеет. За столом снова чокнулись, крики разнеслись по комнате, а из хрипящих колонок полилась заунывная мелодия. Собутыльники родителей, качающиеся из стороны в сторону, тут же поднялись как по команде и, придерживая друг друга под локти, закружились тенями по залу, напоминая сломанных заводных кукол.

Отгоняя от себя прогорклый табачный дым, Леха всматривался в их некрасивые и постыдные танцы, думая, что все эти люди больше напоминают живых мертвецов.

В школе не лучше: учителя нудят и взрываются криком, а с безмозглыми одноклассниками даже за гаражами не покуришь после уроков… Домашнее задание Леха в последний раз делал больше месяца назад – классная бледнела и драла глотку, пытаясь что-то объяснить, но ему было все равно – и зачем нужен этот бред? Пусть зубрилы учатся.

Поморщившись, Леха поискал глазами маму. Она сидела на том же самом диване, что и он, только в самом дальнем конце. И, пока отец отплясывал в центре зала, дергаясь как умалишенный, мать обнимала какого-то хмельного мужика, хихикая в его небритую шею.

Лехе хватило одного взгляда, чтобы все понять. Он выскользнул из комнаты тенью, едва поспевая за своими ногами. Щеки, покрытые жесткой щетиной, горели.