Миг перед самым концом был страшнее всей его бесполезной и никчемной жизни. Лехе показалось, что все зубы во рту вспыхнули нечеловеческой болью, что в глаза ударил беспощадный прожекторный свет, что нутро выжгло белым пламенем, что… Последнее, что он успел заметить, начисто лишило его разума, переломав все человеческое внутри Лехи, оставив стекать по ребрам безобразной склизкой массой.

Заползшее на его тело существо отдавало почти могильным холодом. Оскаленная пасть возникла перед глазами, из распахнутого в улыбке рта текла черная густая кровь. Сплющенное лицо клонилось набок, словно было по ошибке штрихами намечено не там, где нужно. Из переломанного тела торчали ржавые острые крючья, которые с каждым новым рывком разрывали Лехину кожу.

Плоское человеческое тело с разорванным кровавым ртом – вот что увидел Леха в редких вспышках угасающего сознания. Ненастоящее, словно фанерное, оно скользило по дрожащему Лехиному телу, впиваясь в кожу багряными крючьями.

Но даже не это растворило Лехино сознание, будто в кислоте. Глаз, выпученный и студенистый, желто-красный глаз, опутанный колючей проволокой, сначала с жадным интересом уставился в Лехино лицо, а потом навалился сверху, вжимая в пол, пронзая своими железными ресницами, наполняя болью до краев…

Леха вскрикнул, но звук тут же оборвался, забулькал внутри горла и сошел на нет. На смену ему пришла боль – боль настолько сильная и нестерпимая, которую человек может испытать только единожды в жизни, просто потому, что больше ничего от человека и не останется.

За стеной, как и прежде, гудела пьянка, а мать Лехи, забывшись нетрезвым сном, лежала на диване, крепко сжимая в морщинистых пальцах соленый огурец. Отец хохотал и обнимал какого-то друга за плечи, прихлебывал из стакана и занюхивал рукавом.

Никто ничего не услышал. Никто ничего не заметил.

Как не знал и сам Леха, что в соседнем доме знакомый ему человек захлопнул окно и оскалился, надеясь, что все получилось. Он сделал это. Лехи больше нет.

Из-под створки шкафа на липкий паркет тонкой струйкой полилась горячая кровь.

⁂

Мишка продиралась через рыхлые сугробы, то и дело косясь на низкое черное небо, набитое снегом под завязку. В ледяном воздухе, предчувствующем скорый снегопад, медленно плыли белые снежинки. Всю ночь бушевала вьюга, и узкие дорожки занесло сугробами, а сонные и сгорбленные дворники только-только выползали из своих коморок, волоча следом тяжелые лопаты. Мишка шла очень медленно: ноги вязли в рассыпчатом снегу, легкие обжигало студеным холодом. Вокруг царила беспросветная тьма, едва разбавляемая красноватым заревом комбината у самого горизонта.

Сердце в груди у Мишки стучало тревожно и глухо, будто нехотя. Все вроде бы как обычно, но ей отчего-то было не по себе.

Редкие прохожие на занесенной снегом улице появлялись расплывчатыми тенями из ближайших подворотен и проплывали мимо, подволакивая ноги. Мишка, не в силах удержать свое воображение, раз за разом испуганно поглядывала на людей, ожидая увидеть то изодранный бахромой рот, то ввалившиеся черные глаза, а то и вовсе трупные пятна на обвисших щеках.

Люди проходили мимо и растворялись в ледяной темноте. Мишка выдыхала с облегчением и шла вперед, уже не боясь опостылевшей школы, ворчливых учителей и туповатых одноклассников. Там хотя бы тепло и не страшно, а ей большего и не надо.

Уже приближаясь к школе, она вдруг наткнулась взглядом на бесформенный черный куль, застывший под кособокими балконами. Завязнув в очередном сугробе, Мишка прищурила близорукие глаза и с ужасом поняла, что куль этот – человек. Черная дутая куртка, вязаная темная шапка, из-под которой выбился клок серых волос, а из рукава торчит бледная до синевы ладонь, которая в агонии цепляется за снежную корку…

Мишка бросилась к школе, уже не чувствуя наметенных сугробов. Она даже ни разу не обернулась.

В холле до тошноты все было привычно и знакомо: малышню переодевали раскрасневшиеся мамы, стягивали с ребятни теплые гамаши и дутые брюки. Мишка нахохлилась, отводя глаза. Ее с первого класса мать отправляла одну, недалеко, мол, и дорогу переходить не надо, а самостоятельности пора бы и поучиться. Мишка злилась и плакала, стягивая влажные колготки и безуспешно пытаясь застегнуть ботинки с заедающими замками. Но теперь так было даже проще – она могла до полуночи засидеться у подруг или купаться летом до рассвета в неглубокой Малиновке, никто ей слова против не скажет.

Но вид заботливо склонившихся над своими чадами мам до сих пор неприятно врезался под ребра.

Свет в холле был приглушенным и рыжим, мелкие перемигивающиеся лампочки почти не разгоняли утреннюю тьму, а шум бил по ушам – Мишка протискивалась сквозь гогочущих школьников, не глядя никому в глаза. Обошла кругом пожилую охранницу, которая присела рядом с первоклашкой, потерявшим варежки и шмыгающим багровым носом; обогнула провожающих родителей, перепрыгнула через набросанные ранцы и пакеты. Ее невесомая сумка с легкостью улетела на низенький диванчик, и Мишка рухнула следом за ней, стягивая с шеи серый колючий шарф.

Мимо прошли одноклассники: горделивая Вера и несколько ее прихлебателей, они глянули на Мишку, но и не подумали здороваться. Мишка тоже промолчала, уткнулась взглядом в пятнистый пол. А потом, услышав знакомый голос, и вовсе закатила глаза, тихонько ругнувшись себе под нос.

У старых часов с зеленоватым циферблатом стояла директриса, скрестившая руки на груди. Бледная, с щеками кирпичного цвета и жирно подведенными глазами, она стискивала губы в багровую тонкую нить. Мишке всегда казалось, что директриса вот-вот высунет тонкий раздвоенный язык и слизнет помаду, словно кровавые капли.

Мишка ненавидела директрису всей душой. Злобная старая Рында. И та возвращала Мишке ее ненависть сполна.

Зашвырнув куртку в раздевалку, девушка попыталась проскользнуть мимо, но ее за предплечье мигом поймала сильная рука. Взгляд директрисы вдавил Мишкины плечи в пол.

– Захарова! Это что опять такое-то?!

– Что? – тихо буркнула Мишка, слабо пытаясь вырваться из захвата, словно попавшая в недобрые руки марионетка, но Рында всегда держала крепко.

– Ты как выглядишь опять?! – Зычный голос ударил в потолок и чудом не раздробил плафоны на мелкую стеклянную пыль. Мамы, сворачивающие теплые зимние брюки, с удивлением глянули на директрису. Мишка вновь втянула голову в плечи и пожалела, что не родилась каким-нибудь страусом.

– Нормально я выгляжу, – еще тише сказала Мишка, поняв вдруг, что снова становится той, кем ее так часто называют. Мышью.

– Это что?! – Длинные белые пальцы ущипнули за тонкие лосины, и Мишка дернулась, словно ее саму ногтями проткнули насквозь. Тяжелая рука директрисы легко потянула за неровно остриженные волосы, и Мишке даже смотреть не надо было на ее лицо, чтобы понять, как брезгливо оно искривилось.

– Еще раз ты придешь в колготках в школу, забыв про свою юбку, и я тебя просто не пущу, поняла? И собери уже свои лохмы, Захарова. Совсем ничего не понимаете… – Мишка даже не почувствовала, как холодные пальцы разжались, отпуская ее, а Рында уже с натянутой улыбкой приветствовала кого-то, проходящего мимо них.