– Так вот, что насчет этого вечера, – сказал отец Вольфганга, – прежде, чем мы отправимся, я хотел бы кое-что тебе рассказать. – Он копался в выдвижном ящике комода. – Юлия, – прокричал он в сторону ванной, – где мои запонки?

Из ванной послышалось что-то невнятное в ответ.

– Что же? – спросил Вольфганг.

Он уже полчаса стоял полностью готовый к выходу: отдраенный щеткой пиджак, начищенные до блеска туфли, волосы тщательно уложены и приглажены. Он переминался с ноги на ногу, больше всего на свете мечтая уже давно быть в пути.

– Юлия, – повторил доктор Ричард Ведеберг. Из-за огромной гривы седых волос коллеги прозвали его Бетховен. – Я ищу мои запонки, те самые, перламутровые.

Дверь ванной открылась, выпуская облако лавандового пара:

– Либо они в комоде, в выдвижном ящике, – устало сказала мать Вольфганга, – либо…

– В комоде их нет.

– Тогда поищи в кабинете.

– Но откуда моим запонкам взяться в моем…

– Просто поищи. – Дверь захлопнулась.

Вольфганг наблюдал, как отец с недовольной миной удалился в кабинет и вернулся с парой запонок.

– Итак, – удовлетворенно сказал он, – они были в кабинете. – Он встал перед большим зеркалом и принялся возиться с рукавами своей рубашки. – Так вот, что касается концерта сегодня вечером, тебе следует знать, что этот виолончелист, Хируёки… Юлия, – крикнул он снова, – не знаешь, где мой галстук? Темно-красный, шелковый?

Снова открылась дверь ванной и наружу снова повалил лавандовый пар.

– Вернее всего у тебя в кармане.

– И правда, вот и он.

Вольфганг закатил глаза. Если так будет продолжаться и дальше, они точно опоздают. Достаточно обыкновенной пробки на шоссе, и они приедут к окончанию концерта.

– Хируёки Мацумото, – продолжил он имя, которое начал произносить отец.

– Ему ведь только семнадцать, знаешь, – продолжил тот, полностью сосредоточившись на своем галстуке. – Вундеркинд, так о нем, по крайней мере, пишут в газетах. Впрочем, газетчики всякого рады назвать вундеркиндом. В любом случае он из очень древнего и знатного японского рода, состоящего в дальнем родстве с императорским домом. Всего семь месяцев назад он давал свой первый публичный концерт, а теперь уже выступает с мировым турне.

– Ого, – непроизвольно вырвалось у Вольфганга. Дело в том, что он и сам с раннего детства играл на виолончели. Учитель уверял, что у него есть настоящий талант. Карьера классического музыканта считалась делом решенным.

– Ты же знаешь, я глубоко против того, чтобы детей лишали детства ради будущей карьеры. Но искусство такое дело, которому следует посвятить всю жизнь. Особенно это касается музыки. Тут требуется основательное образование, – продолжал отец. Он подошел к сыну и улыбнулся, глаза его светились. – То же ждет и тебя. Вскоре тебе придется выступить на публике. И она будет носить тебя на руках, как этого молодого японца.

Вольфганг почувствовал, как во рту у него все пересохло от волнения.

– Ты правда так считаешь?

– Ни капельки не сомневаюсь, – подтвердил отец, – сегодня вечером ты сможешь заглянуть в свое собственное будущее.

Он и не догадывался, как он был прав и как вместе с тем ошибался.

На другом конце города, в темной, провонявшей дымом пивной, где никто ничем не интересовался, кроме содержимого собственной кружки, встретились двое мужчин.

Первый был худощавый, почти тощий бородач c выдающимся носом и тонкой сеткой острых морщинок вокруг глаз, хотя на вид ему было всего около тридцати. Он пододвинул своему собеседнику листок с парой еле разборчивых каракулей.

– Парня зовут Вольфганг Ведеберг, – сказал он, – вот адрес, школа, в которую он ходит, и все остальное.

Второй мужчина – коренастый человек со слегка припухшим лицом, взял листок и пробежал его глазами.

– Только слежка? – спросил он.

– Только слежка. И фотографии. Он не должен вас заметить.

Коренастый сложил листок вчетверо и засунул его в карман своей темно-серой рубашки.

– Я зарабатываю на жизнь, – сказал он и потянулся за своей кружкой пива, – тем, что никто меня не замечает.

Концерт проходил в настоящем роскошном замке. Они прошли по мягким красным коврам, вверх по широким лестницам с мраморными перилами, сквозь большие светлые комнаты, полные золота и празднично одетых гостей. За длинными столами, покрытыми белыми скатертями, суетились молоденькие девушки-официантки, доверху наполняя бокалы с шампанским, а за тихим рокотом человеческих голосов можно было слышать многообещающую какофонию оркестра, настраивающего музыкальные инструменты.

Вольфганг украдкой поглядывал на мать. В этот вечер она была свободна, как никогда, и казалась почти счастливой. В темном вечернем платье, с длинными блестящими черными волосами и в скромном жемчужном ожерелье на шее, она была действительно прекрасна. До замужества мама была профессиональной певицей, изучала музыку и пела в небольшом концертном зале в Берлине. И хотя она и отрицала это, Вольфганг все равно подозревал, что она до сих пор сожалеет о брошенной после его появления на свет музыкальной карьере.

Отец тоже выглядел настолько величественно и великолепно в своем парадном смокинге, что его можно было принять не за слушателя, а за главного дирижера. Полный нетерпеливого ожидания, он расхаживал по зале, то и дело привечая знакомых, и как только прозвенел второй звонок, сказал:

– Скоро начнется. Надо занять свои места.

Достойные мужи в длинных мантиях взирали с портретов в тяжелых рамах, как, пробираясь к своим местам сквозь длинные ряды стульев, не торопясь, рассаживаются гости и утихают разговоры после третьего звонка. Конферансье приветствовал публику, представил дирижера, подождал, пока стихнут вежливые аплодисменты, а затем объявил:

– А теперь, уважаемые дамы и господа, восходящая звезда на музыкальном небосклоне… юноша из страны Восходящего Солнца, Хируёки Мацумото, которого многие называют Пабло Касальсом двадцать первого века… Поприветствуем его вместе!

Зал буквально взорвался аплодисментами. Хлопал и отец, заговорщицки кивая Вольфгангу. Вольфганг не хлопал, он наблюдал, как худой юноша со светлой виолончелью в руках вышел на сцену и поспешил к центру, к своему месту, слева от дирижера.

От волнения Вольфгангу стало жарко. Одна мысль, что и он когда-нибудь… и, может быть, очень скоро… была захватывающей! А аплодисменты, казалось, никак не желали смолкать. Как это ни было глупо, но Вольфгангу всерьез представлялось, что все эти овации предназначались ему, и он почувствовал, как краснеет. Господи мой Боже!