«Я не знаю более идеального работника, чем Ежов. Вернее не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным — он все сделает. У Ежова есть только один, правда существенный недостаток: он не умеет останавливаться… И иногда приходится следить за ним, чтобы вовремя остановить»{1}.

И.М. Москвин. 1936–1937 гг.

«Лучше перегнуть, чем недогнуть»{2}.

Н.И. Ежов. Октябрь 1937 г.

В настоящее время историческая литература о времени правления Сталина подробно останавливается на роли и масштабах террора, и мнения историков о различных фактах и их интерпретации расходятся, однако особых различий во взглядах по поводу определяющей роли явления, которое мы сейчас называем Большим террором 1937–1938, нет. В течение 15 месяцев было арестовано около 1,5 миллиона человек, почти половина из которых была расстреляна. И главным исполнителем этой гигантской операции стал шеф органов безопасности сталинского государства — Николай Ежов.

Вплоть до недавнего времени об этом человеке было известно очень мало, а то, что было известно, являлось в значительной степени вымыслом. Трудно представить себе, но Ежов был одним из тех шефов «тайной полиции», которые наиболее превозносились советской пропагандой. Необычайный кратковременный культ Ежова в 1937–1938 годах был беспрецедентным по масштабам. В то время Сталин относился к Ежову весьма благожелательно; как свидетельствует Хрущев, он даже придумал ему ласковое прозвище: ежевичка{3}.

Сталин безгранично доверял Ежову. Он получил персональное право выносить смертные приговоры в так называемых «национальных операциях», а ответственность за вынесение смертных приговоров в таких операциях, как так называемая «кулацкая» (в соответствии с приказом № 00447[1]) возлагалась даже на нижнее звено, то есть на руководителей республиканских и областных управлений НКВД. Со времени «Красного террора» 1918–1921 годов никогда до или после этого в советской истории не было таких примеров. В 20-е и 30-е годы все смертные приговоры утверждались на самом высоком уровне, то есть на уровне Политбюро. Даже предшественники Ежова — Менжинский и Ягода, возглавлявшие Коллегию ОГПУ, выносившую такие приговоры, официально должны были получить предварительное разрешение Политбюро. Таким образом, с начала 1937 и до ноября 1938 годов Ежов стал не только глашатаем, но и символом новой формы террора в Советском Союзе.

Его кратковременное торжество, продолжавшееся лишь полтора года, сменилось внезапным полным и хорошо организованным забвением. Сталин запретил даже упоминать его имя, причем, возможно, не только потому, что оно могло вызывать нежелательные воспоминания, но и потому, что оно просто раздражало его. Например, в 1949 году, поучая Вылко Червенкова и других болгарских руководителей, как лучше организовать работу органов внутренних дел в их стране, Сталин, ссылаясь на советский опыт, упомянул в негативном контексте имя Ягоды, но при этом ничего не сказал о Ежове{4}. Хотя вскоре после падения Ежова Сталин так отозвался о своем бывшем фаворите: «Ежов мерзавец! Разложившийся человек… Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли»{5}. Очевидно, Сталин стремился переложить большую часть вины за террор 1937–1938 годов на его непосредственных исполнителей.

Историк, анализирующий жизнь и деятельность Ежова, сталкивается с целым рядом неопределенных и недостаточных сведений. Частично это обусловлено недостатком информации в его официальной биографии, опубликованной в 30-е годы, в которой, как это обычно делалось в биографиях кремлевских вождей, многое замалчивалось или сознательно искажалось с целью создания образа образцового революционера. Факты биографии подгонялись под установленное клише, все, что казалось сомнительным или излишним, удалялось или изменялось. После падения Ежова в конце 30-х годов все изменилось в противоположную сторону: его стали обвинять в том, что он шпион, алкоголик, «педераст» и убийца собственной жены. Сталинский «Краткий курс истории ВКП(б)», главы которого публиковались в газете «Правда» в сентябре 1938 года, упоминает Ежова трижды — превозносится его роль в событиях 1917 года и гражданской войне, а также он упомянут в связи с кампанией по проверке партийных документов в середине 30-х годов{6}. Таким образом, Ежов был возведен в ранг «хрестоматийных» советских лидеров. Но ненадолго. Уже во втором издании «Краткого курса» его имя вообще не упоминается{7}. В конце 30-х годов партийная цензура запретила его произведения{8}. И с тех пор большинство упоминаний о нем крайне отрицательные. В 50-е годы, во время кампании десталинизации, в широкий обиход был пущен термин «ежовщина», ставший синонимом кровавых чисток 1936–1938 годов, как будто бы это было делом рук лишь одного Ежова[2].

В 1990-е годы двери бывших советских архивов приоткрылись, и стала появляться новая информация о жизни и деятельности Ежова. Авторы настоящей биографии использовали для восполнения существующих пробелов не публиковавшиеся ранее материалы: документы из личного дела Ежова — номенклатурного работника аппарата ЦК в Российском Государственном архиве новейшей истории (РГА-НИ, ранее — Центр хранения современной документации ЦХСД, а до 1991 года — бывший архив общего отдела ЦК КПСС); личный фонд Ежова (Ф. 57) в Архиве Президента Российской Федерации (АП РФ, бывший архив Политбюро ЦК КПСС), позднее перемещенный (как фонд 671) в Российский Государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ, ранее имел название Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории — РЦХИДНИ); другие документы из АП РФ и РГАСПИ; материалы допросов Ежова и другие документы из Центрального архива Федеральной службы безопасности (ЦА ФСБ, бывший архив КГБ), а также из архива Управления ФСБ по Московской области; документы Наркомата водного транспорта 1938–1939 годов в Российском государственном архиве экономики (РГАЭ) и документы из государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) — все эти архивы находятся в Москве. Кроме этого, ряд фотографий был предоставлен Российским государственным архивом кинофотодокументов (РГАКФД) в Красногорске.