Дмитрий Маркевич

Симоно-Савловск

Петропавловск (пролог)

Петропавловск — особенный город. Город, скорее, не славный, а цепкий и точно задуманный. От рождения его крепостью, до расцвета под апостольским именем в безбожное, жирное время было так и будет так. Суть Петропавловска — облезлая змея заборов, ловящая хвост в чистом поле. И в том единственный смысл города, чтобы спасти детей своих от исхода в другие края.

Покинуть Петропавловск, конечно, не трудно. Варианты основных направлений — север, юг, запад, восток, а кроме того, все прочие лепестки на пожухлой розе ветров. С момента открытия в Петропавловске воздушного порта стал доступен еще один выход — вверх. Но всё же, что тогда, что сейчас, самый популярный вариант побега — вниз. Жить в Петропавловске просто и спокойно.

На севере Петропавловск врезается в лесной массив. Не глухой, не густой, но всё же дикий и чуждый, что культуре, что цивилизации. На юге город влетает в степные просторы, дикие в той же мере, что и лес. Зажат островок спокойствия между двух стихий, зажаты и его жители. Но так как явление это повсеместное, ускользает описанная выше зажатость от самого пытливого взгляда.

Петропавловск прорезан Ишимом. Гордой рекой, отмеряющей пульс свой ударами в шлюзы. В Ишиме водятся раки, еще в нем купаются люди. Правый берег высокий, на нем и родился город. Левый — гораздо ниже, частично покрыт тополями, а за лесопосадками Заречный поселок с частным сектором и тюрьмой.

Зима в Петропавловске лютая, не то, что жаркое, изматывающее лето. Осень же и весенняя пора ничем не примечательны кроме редких периодов, когда в жителях просыпается тоска по другим местам, не Петропавловску. Желание весьма странное и слякотное, под стать грязным потокам и океаническим лужам, высыхает под жарким июльским солнцем или же каменеет в условиях мерзлоты. Один раз, впрочем, было как-то особенно свежо и таинственно, то ли в тысяча девятьсот девяносто первом, то ли чуть позже, но весна стояла или шуршала листьями осень — никто уже толком не помнит.

В Петропавловске много кошек. Черных, белых, черепаховых, есть и домашние. Ничуть не меньше здесь и собак. Из прочих зверей сердце радуют белки, обитающие в Старом парке. Время от времени, чаще в сезоны разлива, в частных домах возникают ондатры, но это уже из курьезов, на которые не так и богат Петропавловск.

Бьется природа в Петропавловск, бьется, а ему хоть бы что. Расцветает системой ЛЭП, расползается промышленной зоной, серым торжествующим пятном от шестьдесят девятого меридиана и на юго-восток, и куда-то еще. Сложно такому пятну, скользкому как плевок, сложно ему не скатиться с летящего лихо и бешено в Космосе шара Земли. Очень уж силен Петропавловск. Прямо из пыли тянутся в небо его обшарпанные пальцы. С новых кистей осыпается плитка, но движутся кисти исправно, все выше и выше. Словно пытаясь поймать тех безумцев, что хотят Петропавловск покинуть.

Говорят, что когда-то Петропавловск был проще. Не маленьким спящим городом, а маленькой грозной крепостью. Спит Петропавловск и видит себя крепостью. Помнит о том, что главное — стоять и не пущать, ни наружу, ни внутрь, ни врага, ни друга, ни зверя дикого, ни человека худого. Спит Петропавловск уже третий век.

Столетий тебе, Петропавловск. Радость тебе, город крепкий! Смолят облака твои трубы, плывут те по радуге луж. Прилетят по зиме снегири, а с корявой ветки красные ягоды сами в рот падают. Слышится брань из спальных районов, ветер гонит по улицам пьяный хохот. Вон за тем гаражом, вон за тем черным деревом, чего только не было. А если и не было, то, как пить дать, случится. Не просто же так на белом снегу, куда ни глянь — красные ягоды.

Петропавловск гордится заводами. И тем, на котором когда-то ракеты, и тем, на котором когда-то торпеды, и тем, на котором когда-то локаторы. Только время жестоко обходится и с заводами, и с предметами гордости. Нет, все на месте, просто скукожено: ни размаха, ни лишнего винтика для машины Судного дня. Как-то всё больше вагоны, и трубы, и рынок, и боулинг. В Петропавловске любят боулинг, но гордятся всё же ракетами.

Направлений в Петропавловске уйма, и все заодно — кривые. Как тропинка, протоптанная там, где удобно, устроено всё в Петропавловске. Никакой европейской и чуждой ему равномерности, мертвой математической упорядоченности. Непонятно и дико было бы загонять его в удобные рамки и красивые лишь на бумаге Генеральные планы.

Но есть одна ровная и прямая, красивая часть Петропавловска. Разумеется, улица Ленина — самый длинный в мире пешеходный проспект. Начинается она где-то на западе, идет через Киров, и Миасс, и Рудный. Да и какой из городов-двойников лишен её благодати? Прекрасней всего тот участок, что проходит сквозь Петропавловск, конец же теряется в темных пучинах безвременья. На улице Ленина больше всего пешеходов, гуляк, щебечущих парочек, продавцов всяческой мелочи, и просто счастливых людей. Практически вся остальная часть города покрыта хрущевками, брежневками, редкими сталинками. Но именно здесь нет-нет да зажжёт свет за веками на красных кирпичных фасадах призрак — Вознесенский проспект. И не хочется больше бежать за кордон, искать что-то новое, непривычное. Не факт же, что на чужбине будет улица Ленина. И так, утопая душой в зыбучих её песках, скрытых побитой брусчаткой, гуляют все. Кто чаще, кто реже, но в обязательном порядке и без мысли о смене маршрута.

Прочие дороги в Петропавловске не так честны и прямы. Прочие дороги прячут в себе что-то сырое и темное. Ползут по земле дымные змеи из приоткрытых дверей кальянных, катится невнятная ругань из выгоревших на солнце шатров летних кафе. Путник спотыкается, чертыхается, оскорбляя светлое имя города. Как будто и не Петропавловск вовсе перед ним, а какая-то древняя и неустроенная ипостась его — вечный скрытый Симоно-Савловск.

Направление 1. Из синевы во тьму

Тоша — Тоннельная мышь

Тоша с отчаянием глядел в окно, понимая, что всё самое интересное опять происходит без его участия. Мороз изрисовал почти все стекло, но до центра узоры инея еще не добрались. И мальчик видел, как на площадке около соседнего дома творилось что-то очень и очень занятное. Киря с Мишей радостно скакали на углу, затем убегали куда-то в неведомое, потом возвращались оттуда и оттряхивались от снега.

— Ма-а-а-ам! — Тоша дрожал