К. проснулся незадолго до полудня. Он потянулся, не меняя своего положения, и прищурился, с удивлением глядя на блеклый свет дня. Небо было словно затянуто пеленой из пепла и свинца, и тусклое солнце напрасно силилось пробиться сквозь эту хмарь. К. долго лежал не шевелясь, неподвижным взглядом уставясь в мнимую пустоту неба. Никакого движения не было в этом небе.

Вскоре К. почувствовал, что левая рука замерзла. Рука лежала на снегу, а на его груди высилась гора одеял и шкур, от которых несло тленом и гнилью. Выходит, он провел ночь под открытым небом? Он лежал в углу между стеной жилого дома и хлевом, примыкавшим к какому-то полуразвалившемуся строению. Как собака, подумал он, на подтаявшем льду, в грязи, и удивился: с какой стати он в этом жалком положении без стыда выставляет себя напоказ? Разве не советовали ему, кажется, когда-то раньше, давно, держаться скромнее? Или то было во сне, который он успел уловить в миг пробуждения? Вдруг вспомнилось имя: Фрида. И еще, какая-то Хозяйка... До сих пор в ушах звучали ее слова — слова из сна: «Завтра у меня будет новое платье, вот тогда я, может быть, позову тебя». Она не позвала.

Его взгляд упал на человека, который стоял, подавшись вперед, возле его ног и глазел на К. разинув рот, а рядом с ним стояла женщина, одетая старомодно, но не без изысканности.

— Что я говорила? Очнулся все-таки, — сказала женщина, заметив, что К. открыл глаза. — Пустое, значит, болтали. — И кинула укоризненный взгляд на стоявших поодаль людей.

— А почему, собственно, я не должен был очнуться? — пробормотал К. и попытался сесть, но оказалось, что шкуры и одеяла на морозе за ночь успели покрыться коркой глины и снега, сковали тело словно панцирем и не давали пошевелиться. Голова была тяжелой и гудела так, будто накануне вечером, прежде чем заснуть, он слишком много выпил вина, которое все здешние трактирщики разбавляют, а чтобы меньше ощущался вкус воды, сдабривают пойло всевозможными приправами... — Почему, собственно, я не должен был проснуться? — повторил он, все еще чувствуя себя неловко.

Женщина пропустила вопрос мимо ушей.

— Вот ведь наглость, — сказала она. — Сперва — весь этот переполох из-за того, что Замок не известил нас о его предстоящей кончине, а теперь, нате вам, самое обыкновенное пробуждение, да где, в каком месте!..

— Замок? — переспросил К.

— Ну да, Замок, — хмуро подтвердила женщина. Люди, стоявшие вокруг, по-прежнему не сводили глаз с К. Подошли еще несколько человек, и К. сразу обратил внимание на двоих очень похожих друг на друга, как близнецы. Они, точно невоспитанные дети, показывали на К. пальцами.

— Ха! — ухмыльнулся один, и другой подхватил: — Ха!

К. снова попытался выбраться из своей тюрьмы. Он согнул ноги, стараясь приподнять шкуры с одеялами, забарабанил пятками по земле, задергался что было сил, пытаясь разломать панцирь, сковавший его тело. Наверное, со стороны было смешно наблюдать, как он, лежа на земле, крутит головой, чтобы хоть немного ослабить железную хватку, которая — он чувствовал — не давала свободно вздохнуть и скоро — так ему казалось — задушит насмерть. Но еще страшней этих оков была мысль, что теперь, когда все считают его положение совершенно естественным, когда стало очевидно, что он не умирает, люди потеряют к нему интерес и бросят его здесь, одного, оцепеневшего под этим панцирем[1].

— Мне приснился сон, — заговорил он, надеясь пробудить сочувствие в собравшихся вокруг людях; только бы его не бросили одного, — но, вдруг умолкнув на полуслове, задумался, вспомнив мимолетное чувство, которое коснулось его в момент пробуждения. Сон не был связан с прошлым; хотя, кажется, приснился родной дом, но в чужих краях всем снится родной дом, и сны мгновенно забываются, едва откроешь глаза, кроме тех случаев, когда никто тебя не будит и просыпаешься сам, по своей воле, без спешки, и постепенно осознаешь вокруг некое пространство, в котором время не существует... Но сейчас К. проснулся оттого, что на него глазели. Он снова попытался сесть и снова безуспешно, под насмешливыми, как ему казалось, взглядами людей.

Двое, похожие друг на друга как две капли воды, принялись распевать:

— Он не умер, он не умер, умирать ему нельзя! Ха!

— Что, нынче требуется разрешение даже на смерть? — с досадой спросил К.

— Нынче! — Это опять выскочила вперед та женщина. Она ни на секунду не спускала с К. пристального и строгого взгляда, однако обращалась не к нему, а к стоявшим вокруг: — Немало времени ведь провел в Деревне, а так до сих пор ничегошеньки и не понял. Да он и впредь ничего не поймет.

— Немало времени? Здесь? — К. ничего не понимал. Слова доносились до него точно издалека и казались абсурдными, как и вся эта сцена: абсурдно, что он лежит на земле, и то, как с ним обращаются, и то, о чем они говорят; может быть, эти люди вообще не с ним разговаривают. Сейчас ему казалось, что все это неважно. Значение имело лишь то, что люди остались. Все-таки не бросили его. А раз так, можно надеяться, что пройдет какое-то время, и они, вдоволь натешившись его мучениями, насытятся, им надоест дразнить его и смеяться, и тогда удастся все-таки уговорить их — и его освободят.

— Вот ведь какая история, — сказала женщина и пренебрежительно махнула рукой; похоже, она собралась уходить.

— Это не история, — возразил К., чтобы вновь привлечь внимание стоявших вокруг людей. — И о смерти не может быть речи. Скорее, раз уж пошел такой разговор, это не история, а размышления об истории, в которой рассказывается о том, что ты умер, но еще не похоронен. А пока ты не похоронен, на свете еще существует что-то твое, и оно, то, что от тебя осталось, понимает, что теперь суть всех вещей стала ясней, чем когда либо...

Из толпы вышел мужчина, он приблизился и окинул К. внимательным взглядом, без всякого любопытства, сочувственно, однако вдруг его глаза потускнели, он опустил голову и сказал:

— Мы, конечно, понимаем — нам следовало это предвидеть. Но откуда нам было знать? Разве хоть кто-нибудь однажды задумался о том, что здесь всесилен снег, а не только Замок и дорога к Замку? Тут всесильно буквально все, и если кто-нибудь вопреки всякой осторожности все же осмелится поднять голову, на него наваливается огромная тяжесть и пригибает к земле, и остается одно — молчать. Не можешь сохранить даже воспоминаний. Вот и я однажды ...

— Ну конечно, конечно! Наш Учитель любит пофилософствовать, — перебила говорившего женщина. — Учитель философствует, этот господин, — она указала на К., — видит сны, а наш брат тем временем беспокоится о нем, пренебрегает своими трудами и забывает о насущном. Уж не приснилось ли уважаемому господину жаркое из голубей?

— Мне приснилось, что я снова дома... — начал К., но тотчас умолк и, насколько мог лежа на земле, попытался разглядеть людей и окружающую местность. Над Деревней повис густой туман, вместо домов виднелись с трудом различимые призрачные тени, но все-таки можно было догадаться, что дома стоят вплотную друг к другу, в ряд, сплошной линией, которая где-то начиналась и где-то заканчивалась. Дома. Такие же, как в его сне. И еще, Замок. Люди ведь упомянули о Замке, ну да, люди в его сне тоже были. Правда, люди в его сне не имели ничего общего с гнусной сволочью, которая сейчас пялила на него глаза, наслаждаясь его беспомощностью. Он удивился этой неожиданной вспышке злости и сказал скорее шутливо, без раздражения: