В квартире стояла тишина. Как оказалось, я тяжело её переносил. Отвык видимо. А может быть, никогда по-настоящему и не знал, что это такое.

Мы переехали сюда едва мне исполнилось десять лет, сразу же наполнив этот дом звуками уюта, гармонии и любви. Вернее, в этом была полностью заслуга родителей, я же тогда об этом и не задумывался, воспринимая всё происходящее как данность. Мама и папа были достаточно спокойными людьми, уравновешенными и самодостаточными, жившими в каком-то своём ином измерении. Мама любила напевать себе под нос, когда готовила что-то на кухне, в воздухе всегда витал запах трав, специй и чего-то неуловимо пряного. Иногда мне казажется, что я до сих вижу её там, как она стоит у стола в своём фартуке и уверенными движениями шинкует зелень. А потом на кухне появляется отец, подкрадывается к ней сзади и осторожно обнимает за талию, целуя в макушку, мама улыбается, игриво ударяя отца по рукам, чтобы не мешал. Я наблюдаю за этим всем из коридора, вслушиваясь в их тихий говор и заразительный смех. Наконец, отец выпускает маму из своих объятий и отступает на шаг назад, делая резкий разворот и давая понять мне, что я замечен за подглядыванием. У меня есть всего несколько секунд, чтобы успеть убежать, но отец нагоняет меня и подкидывает в воздух. Я уже большой и, наверное, тяжёлый, но, кажется, он этого даже не замечает, и довольный я лечу в воздух, хохоча и брыкаясь. Когда я немного успокаивался, а отец переставал меня щекотать, наступала моя любимая часть. Время разговоров по душам. Мы садились посреди комнаты прямо на пол, и пока мама готовила обед,  он рассказывал мне истории. Много историй. Легенды о нашем народе, традициях, быте. Про свою семью. Детство. Я хоть и родился где-то на Кавказе, но никогда толком там и не жил, отцу по долгу службы приходилось много переезжать до тех пор, пока мы окончательно не обосновались в Москве. Особое место в его рассказах всегда занимала мама и их любовь, которую они смогли пронести со школьных лет, несмотря ни на что. Отец всегда говорил, что однажды и я тоже найду ту, к ногам которой захочу бросить целый мир. В такие моменты мы обычно валялись с ним на ковре, и мелкий я слушал его, открыв рот и веря в то, что вот она - правда нашей жизни. Жаль, что тот ковёр не сохранился, я бы сейчас завалился на него в поисках утраченной веры.

Впрочем, ковёр – это не самая моя страшная  потеря. И, наверное, это даже к лучшему, что все вещи из той нашей жизни канули в Лету, оставив  лишь одни голые стены и обрывки воспоминаний, потому что… это очень страшно, когда есть вещи и нет людей. А так… Нет ковра, нет мебели, нет абсолютно ничего, что пришло бы вместе со мной  из детства, точно так же как и нет… родителей. Есть в этом что-то до горечи справедливое.

Я не очень люблю вспоминать тот период времени, потому что это всегда болезненно тяжело. Но и не забыть я тоже не могу. Хотя порой мне кажется, у меня никогда не было той жизни, в объятиях любимых родителей и с той беззаботностью, присущей только детям. Обычно в такие моменты очень сложно поверить, что моя жизнь не началась с вызова в кабинет директора школы и известия, произнесенного сухим тоном кем-то из чиновников: “Твои родители погибли. Нам очень жаль”. Мне было двенадцать, и мой маленький мир умер вместе с ними. И да, я вру, когда говорю, что в этот момент начался новый этап жизни, потому что нечему было начинаться. Мертвенно-опустошённый я сидел на стуле и смотрел на директора школы и местного психолога в надежде, что кто-нибудь из них скажет, что всё это шутка, что это неправда, и мои родители, как и было им положено, ждали меня дома к обеду. Но все молчали, а я умирал, медленно и безвозвратно. Впрочем, я уже тогда понимал, что никто из них просто не способен был мне помочь.  

Я часто вспоминаю их.  Папу и маму. И каждый раз внутри всё болезненно сжимается. Это очень знакомая боль. Правильная. В ней заключена вся моя любовь к ним, вся моя память. Я никогда не сопротивляюсь ей. Ведь если я её чувствую, значит они всё ещё со мной. Это то немногое, что до сих пор связывает меня с ними спустя годы и десятилетия.

После мирных звуков нашего дома, тихого маминого голоса и многочисленных историй отца, жизнь в интернате показалась до невозможного громкой. Там уж точно было не до тишины. Вопли, крики, разборки, детский плач и непрекращающийся шум в ушах, раз за разом принимающий образ чужого незнакомого голоса, звучащего как приговор: «Они не придут. Нам жаль». И пусть я молчал днями, неделями, месяцами, на самом деле внутри себя я кричал. Кричал о том, как ненавижу эту жизнь, как я ненавижу себя, как… ненавижу родителей за то, что оставили меня одного. Нет, мозгами я, конечно, понимал всё, но сердце… Ему было не объяснить, что родители ни за что не бросили бы меня, если бы не авария и один пьяный мудак. Слово как-то само собой однажды пришло на ум, наверное, кто-то из взрослых случайно обронил, а мне вот в душу запало.

Выбраться из этого казалось почти невозможно. По крайней мере, самому. Я тонул, тонул… и всё никак не мог достичь своего дна, чтобы просто лечь и уснуть, раз и навсегда. Но мне повезло. У меня была моя рыжая фея, Лена, раз за разом ставившая на мне свои безумные психологические эксперименты и самая лучшая в мире Саня, отчего-то с тем же упорством включавшаяся в них. Она приезжала, а я смотрел на неё отрешённым взглядом и не мог понять, что им всем от меня надо. Я молчал. А они воевали. Со мной и за меня. А потом к битве подключился Стас. Мы дружили с самого детства и стали братьями ещё задолго до аварии, которая так бесчестно забрала жизни моих родителей. Но в тот день, когда он впервые пришёл  ко мне на встречу, я практически ненавидел его, потому что он был частью какой-то той, прошлой, безвозвратно ушедшей жизни. Словно отражение меня самого и напоминание об утерянном, он стоял передо мной лохматый и лопоухий, а я мог думать лишь о том, что скоро он уйдёт, и там, за дверью, его ждёт Саня. От этого моё одиночество тут же становилось на порядок острее и страшнее. В тот день мы подрались. Хорошо, что Саня этого не видела, пока они с Леной были за дверью, я лупил  Стаса кулаками, а тот бил в ответ и орал мне, что я слабак, раз так легко сдался. Даже не представляю, откуда в двенадцатилетнем мальчишке могло взяться столько мудрости, но именно это привело меня в чувство. После драки мы долго сидели с ним на полу, устало привалившись к стене, и ревели, очень по-детски размазывая сопли и слёзы по лицу.

А потом они меня забрали и… о тишине можно было забыть навсегда. Семья Саши и Сани. Шестеро нас, двое взрывных взрослых и куча живности ко всему впридачу. Иногда я закрывал глаза и боялся, что если открою их, то всё это окажется сном, и в моей жизни больше никогда не будет этого дома, где шум извечно граничил с хаосом, где просто не знали, что такое одиночество и покой, где не различали личных границ, но всегда стояли горой друг за друга, стоило какой-то беде замаячить на горизонте. Потребовались годы, прежде чем я окончательно  поверил, что я тоже неотъемлемая часть всего этого. Я полюбил каждого из них горячо и фанатично, несмотря на то, что с Черновыми не всегда было легко. А жизнь Саши и Сани – это вообще отдельная история, по которой можно если не фильм снимать, то уж точно книгу писать. Но они справились со всем, что подкинула им судьба, подарив каждому из нас возможность расти в атмосфере понимания и уверенности в том, что ты никогда не останешься один.