* * *

Лу

В небе сгущались тучи.

И пусть я не видела их сквозь густые кроны Ля-Форе-де-Ю, не чувствовала пронизывающего ветра, который уже нарастал вокруг нашего лагеря, но все равно знала – близится буря. Деревья покачивались в пасмурных сумерках, звери попрятались в норы. Несколько дней назад мы и сами забились в нору – своего рода лесной овраг, изрытый древесными корнями, которые торчали из земли, будто пальцы. Я ласково прозвала это местечко Ямой. Снаружи все занесло сугробами, но снежинки мгновенно таяли, касаясь защитных чар мадам Лабелль.

Я приладила печной камень над огнем поровнее и с надеждой потыкала бесформенный комок, который лежал сверху. Хлебом это, конечно, назвать было сложно, потому что тесто для него я замесила на воде из одной только измельченной коры, но снова есть кедровые орехи и корни расторопши я не желала. Не желала, и все тут. Полезно порой бывает съесть хоть что-нибудь не настолько пресное – и речь не про дикий лук, который Коко нашла утром. После него у меня изо рта до сих пор несло как из драконьей пасти.

– Я это есть не буду, – сообщил Бо, глядя на сосновый хлеб так, будто тот мог в любой миг отрастить ноги и на него наброситься. Черные волосы принца, обычно уложенные безукоризненно, теперь торчали во все стороны, а смуглое лицо было перемазано в грязи. В Цезарине бархатный костюм Бо смотрелся бы роскошно, но сейчас и он, увы, весь покрылся пятнами.

Я усмехнулась.

– Как скажешь, голодай на здоровье.

– А это… – Ансель подошел поближе, украдкой морща нос.

Глаза у него блестели от голода, волосы растрепались на ветру – жизнь в лесной глуши обошлась с ним немногим ласковей, чем с Бо. И все же я знала, что Ансель со своей оливковой кожей, стройным телосложением, длинными ресницами и искренней улыбкой будет красив всегда. Иного просто не дано.

– Как думаешь, это…

– Съедобно? – встрял Бо, вскинув бровь. – Явно нет.

– Я не это хотел сказать! – Ансель вспыхнул и виновато посмотрел на меня. – Я имел в виду… вкусно. Как думаешь, это вкусно?

– Тоже нет. – Бо отвернулся и стал копаться в своей сумке. Спустя пару секунд, торжествуя, он выудил горсть луковиц и сунул одну в рот. – Вот чем я сегодня буду ужинать, спасибо.

Я уже открыла рот, чтобы съязвить в ответ, как вдруг рядом, обняв меня за плечи, возник Рид. Его рука была тяжелой, теплой, утешительной. Он поцеловал меня в висок.

– Я уверен, хлеб очень вкусный.

– Вот именно. – Я прижалась к нему, довольная похвалой. – Получится очень вкусный. И к тому же от нас не будет всю ночь разить дерь… то есть луком. – Я сладко улыбнулась Бо, который застыл, не донеся руку до рта, и хмуро поглядывал то на лук, то на меня. – А тебе еще завтра предстоит вот этим потеть весь день, если не дольше.

Хохотнув, Рид наклонился ниже, чтобы поцеловать меня в плечо, и его мерный, низкий голос коснулся моей кожи.

– Знаешь, здесь неподалеку есть ручей.

Поддавшись порыву, я изогнула шею, и Рид поцеловал меня выше, прямо у подбородка. От прикосновения его губ мое сердце забилось чаще. Бо с отвращением поморщился, увидев прилюдное проявление наших чувств, но я не обратила на него внимания. Рид был так близко, и я наслаждалась этим. С тех самых пор, как я очнулась после Модранита, возможности по-настоящему остаться наедине мы так и не нашли.

– Пожалуй, стоит туда сходить, – проговорила я, прерывисто дыша. Рид, как всегда, отстранился слишком скоро. – Можно взять хлеб с собой и устроить там… пикник.

Мадам Лабелль резко обернулась к нам. Они с Коко сидели в другом углу лагеря среди корней древней ели и хмуро рассматривали клочок пергамента. Пальцы Коко были в пятнах крови и чернил. Она уже успела отправить Ля-Вуазен в лагерь крови два послания с просьбой предоставить нам убежище, но ответа так и не получила. Я сомневалась, что еще одно письмо изменит это.

– Ни в коем случае, – сказала мадам Лабелль. – Вам запрещено покидать лагерь. Кроме того, надвигается буря.

«Запрещено». Само звучание этого слова меня рассердило. Мне с трех лет никто ничего не запрещал.

– Позвольте вам напомнить, – продолжала она надменным тоном, вздернув нос, – что лес все еще кишит охотниками, и пусть мы не видели ведьм, они тоже определенно где-то неподалеку. И это не говоря уже о королевских гвардейцах. О смерти Флорина уже наверняка разошлась молва… – Мы с Ридом окаменели в объятиях друг друга, услышав это. – И награды за ваши головы возросли еще больше. Теперь даже простые крестьяне знают ваши лица. Вам нельзя покидать лагерь, пока мы не составим хоть сколько-нибудь достойный план наступления.

Я подметила, как мадам Лабелль подчеркнула слово «вам» и как выразительно посмотрела на нас с Ридом. Это нам нельзя было уходить из лагеря. Это наши лица висели на каждой стене по всему Сен-Луару – а теперь, быть может, и во всех других деревнях королевства. Во время вылазки в Сен-Луар за припасами Коко с Анселем сорвали пару объявлений – на одном из них было изображено красивое лицо Рида с волосами, окрашенными мареной в рыжий цвет, а на другом – мое.

Художник нарисовал мне на подбородке бородавку.

Вспомнив об этом, я нахмурилась и перевернула буханку соснового хлеба. С другой ее стороны обнаружилась почерневшая обгорелая корка. Мы все уставились на нее.

– Верно говоришь, Рид, вкуснее некуда. – Бо широко ухмыльнулся. У него за спиной Коко брызнула на письмо кровью из пореза на ладони. Капли зашипели и задымились, касаясь пергамента и сжигая его дотла – перенося к Ля-Вуазен, где бы ни был сейчас ее лагерь Алых дам. Бо помахал у меня перед носом луковицами.

– Точно не хочешь?

Я выбила луковицы у него из руки.

– Отвяжись.

Крепче стиснув меня за плечи, Рид взял обгоревшую буханку с камня и с мастерской ловкостью отрезал от нее кусок.

– Ты не обязан это есть, – пробурчала я.

Он усмехнулся.

– Bon appétit.

Мы завороженно смотрели, как Рид кладет хлеб в рот… И тут же давится.