-
Название:Арина Родионовна
-
Автор:Михаил Филин
-
Жанр:Историческая проза
-
Год публикации:2008
-
Страниц:72
Краткое описание книги
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Арина Родионовна. Горельеф Я. П. Серякова. 1840-е гг.
Этим няням и дядькам должно быть отведено почётное место в истории русской словесности.
В начале октября 1828 года загостившийся в Москве поэт А. А. Дельвиг наконец-то собрался в обратную дорогу и отправился на невские берега. Накануне отъезда барон — в ту пору издатель «Северных цветов» — получил от другого поэта, Е. А. Боратынского, ряд рукописей, предназначенных для помещения в альманахе. Среди кипы вручённых бумаг была и поэма «Бал» («Бальный вечер»).
По приезде в Петербург А. А. Дельвиг сразу же ознакомил с доставленным произведением своего ближайшего друга, Александра Пушкина. Известно, что последний в октябре немало размышлял о творчестве Евгения Боратынского, поминал «элегического поэта» в беседах с приятелями и даже нарисовал на полях черновика его портрет[1]. А вскоре после этого Пушкин покинул Северную столицу — и двинулся в Тверскую губернию.
Уже оттуда, из Малинников (имения преданной П. А. Осиповой), он написал (где-то в конце октября — начале ноября) письмо Е. А. Боратынскому. Пушкинское послание не сохранилось, однако мы всё же знаем, что там, среди прочего, было выражено неудовольствие кое-какими строками недавно прочитанного «Бала». Вот что сообщил по этому поводу сам раздосадованный Е. А. Боратынский Антону Дельвигу в первых числах декабря 1828 года:
«Я получил письмо от Пушкина, в котором он мне говорит несколько слов о моём „Бале“. Ему, как тебе, не нравится речь мамушки. Не защищаю её; но желал бы знать, почему именно она не хороша, ибо, чтобы поправить её, надобно знать, чем грешит она»[2].
Итак, Пушкина (да и в чём-то солидарного с ним барона А. А. Дельвига) не устроили нравоучительные речи, с которыми обратилась к героине «Бала», княгине Нине (только что принявшей смертельный яд), её няня (или кормилица). Ничего не подозревавшая «мамушка седая» вещала во мраке «глухой ночи» буквально следующее:
В наброске пушкинской статьи 1828 года о «Бале» (статьи, так и не завершённой и не напечатанной при жизни рецензента) читаем: «Сие блестящее произведение исполнено оригинальных красот и прелести необыкновенной. Поэт с удивительным искусством соединил в быстром рассказе тон шутливый и страстный, метафизику и поэзию» (XI, 75)[4]. Правда, далее Пушкин, покончив с искренними комплиментами, попенял-таки Е. А. Боратынскому за «строгий тон порицания, укоризны», взятый автором в отношении «бедной, страстной героини» (XI, 76) поэмы. Здесь, вероятно, подразумевались и ночные сентенции старой московской няни.
Конечно, кашляющая, тяжко вздыхающая, то и дело крестящаяся («сухой, дряхлой рукой») и творящая земные поклоны «мамушка» вышла у Евгения Боратынского излишне ригористичной, ходульной, если не карикатурной. Да и момент для няниной проповеди был выбран автором неудачный: художник тут явно не совладал с «планом» произведения. Но Пушкин, уловив всё это, мог иметь и другие, причём весьма веские, основания для критической оценки данного художественного образа.
Нам надо учитывать, что ко всяческим мамушкам и нянькам, столичным и провинциальным, он, и тогда особенно, относился очень серьёзно, откровенно пристрастно.
Существовавшее на Руси крепостное право обычно описывается историками, писателями и публицистами посредством одной краски и ассоциируется в общественном сознании с бесконечно жутким злом, с «Барством диким, без чувства, без закона» (II, 83). В определённой степени это, разумеется, верно: ведь значительная часть населения империи на протяжении веков неизбывно пребывала в юридически оформленном рабстве. Но нам стоит, осуждая бесчисленные мерзости барства, помнить и другое: российские законы редко исполнялись в точности, от сих до сих, зато они часто корректировались российскими же своеобычными понятиями.
Подобная их коррекция, сперва творимая в пределах какого-либо локуса в частном порядке, постепенно набирала силу, выходила за границы локуса и делалась общей традицией, которая смягчала или видоизменяла важные нормативные акты (или их параграфы) до парадоксальной неузнаваемости.
Упрямый многокрасочный быт, исподтишка редактирующий жёстко провозглашённое на гербовой бумаге официальное бытие, — одна из наших древнейших и характернейших национальных особенностей.
Посему-то следование неканоническим понятиям временами вело к появлению в усадьбах отъявленных самодуров, неуёмных салтычих — однако параллельно, по соседству, подрастали и их прекраснодушные и подозрительные антиподы, неотмирные чудаки («фармазоны»).
А вот другая бытовая поправка к тесному крепостному закону. По закону холопам надлежало быть пугливым и благонравным, томящимся в затворённом загоне стадом, довольствоваться разве что господскими гремушками, — но закон верноподданные втихую повернули так, что из бессловесного стада почему-то стали выдвигаться, наделяться достоинством и возвышаться личности, прославлявшие рабовладельческое государство.