Раз-раз, тук-тук, меня слышно?

Я сижу на плохо освещенной сцене, где все кажется зерненым, будто на фотографии в плохом качестве. Разглядываю размытый зал, размытые края сцены, размытый микрофон, размытые пальцы на руке, которыми я цепляюсь за него. Пятна света дрожат и двигаются, некоторые совсем бледные, некоторые меня слепят.

Я балансирую на высоком табурете, но в то же время я бегу по лесу после стычки с Ксенией. Она выглядела утомленной, а не напуганной сегодня, и это меня рассердило. Я бегу по лесу и представляю, как здорово мне будет с ее отцом – если бы она знала о том, что мы с ним проделываем, наверняка бы скривилась. Мне нравится эта мысль, мне нравится бежать. Я люблю бегать.

Я бегу, я сижу, я постукиваю по микрофону, звук получается гулкий, хриплый. Я бездыханно выкрикиваю имя, когда распахиваю дверь – ни сцены больше, ни микрофона, ни леса, ни счастливой тишины ума от бега.

Все – в крови.

То есть вовсе ничего не в крови, просто тело лежит посреди комнаты – я потом осознаю это, как и многое другое, и все-таки в моих воспоминаниях все – в крови. Все ей пропахло. У всего ее текстура, температура, тягучесть.

Возможно, тело было вовсе и не тело, и я могла спасти его, но я не думаю ни о чем таком. Я боюсь крови, так боюсь. Я сползаю на пол, обхватываю колени рукой и закрываю глаза. Кто-то кричит. Возможно, я.

Я сижу на плохо освещенной сцене, где все кажется зерненым, как будто во мне такая доза ___, что острота зрения упала. Я в общей комнате, где шумит телевизор, шумят разговоры, шумит ветер на улице, но я на сцене. Некоторые замечают, некоторые знают.

У меня есть полное право начать эту историю. Но я не хочу говорить. Другие зато – очень. Я толкаю микрофон к [Повелительнице Топоров], пускай она начинает. Слезаю со стула, встаю с дивана, направляюсь будто бы в свою комнату. Санитары мне верят, глупые. Я не иду к себе. Я иду бегать в лес.

Я сбегаю.

Первая официальная часть похорон подходила к концу. Священник с притворным ужасом на лице убежал, забавно подбирая края рясы, стараясь не запачкать их, не выронить библию, и захлопнул за собой дверь церкви. Ряженые монстры завопили, забегали вокруг, стали торжественно демонстрировать лом, которым вскроют гроб, сеть, в которую завернут тело, чтобы утащить к озеру, – в этот момент пошел снег. Это было плохо.

Вы не поймите меня неправильно, я люблю белое великолепие, которое прячет за собой грязь и серость, ровно так же, как и любая моя соседка – сильно люблю, но Ксения и так была слишком безучастной все похороны, а теперь, когда ей нужно было, и никто ведь даже не требовал искренности или артистичности, когда нужно было просто попытаться отбить у монстров тело, сделать вид, что бросаешься на его защиту, дурная девица повернула руку ладонью вверх и задумчиво разглядывала, как на нее падают крупные снежинки. Не дело. Совершенно не дело. Я стояла достаточно близко, чтобы толкнуть, но это привлекло бы ненужное внимание, поэтому пришлось подойти к вопросу более традиционным способом.

Я набрала побольше воздуха, расхохоталась так, что заглушила даже ряженых монстров, и, когда все глаза были на мне – кроме нужных, естественно, – проорала:

– А священника-то видели? Священника? Вот умора!

Схватилась за юбку, задрала – ух, ледяной ветер по ногам, приятного мало, но что же делать? – я побежала в сторону церкви, высоко запрокидывала колени, подпрыгивала – толпа повеселела, послышались смешки, привычное – вот Повелительница топоров дает, давно вроде уже ничего не выбрасывала, а вот снова. Повелительница топоров – это я. Одновременно долго и коротко рассказывать, но главное – не хочется. Периферическим зрением я заметила, что санитары переглядываются: Антона мое поведение, кажется, больше позабавило, вот и ладно, вот и здорово, опасаться стоило именно его; но главное, что я заметила: Ксения недоуменно оглянулась, быстро сообразила, что происходит, и бросилась к гробу с почти даже убедительным криком:

– Не позволю гадким монстрам трогать моего отца!

Умница.

После все пошло как надо: Ксению оттеснили от гроба, и она даже устроила небольшое шоу, попыталась вырваться, но гроб все-таки вскрыли, тело вытащили, завернули в сеть и уволокли. Ксения отдышалась, позвала всех отобрать тело у монстра, жители бодро согласились и, пока она делала вид, что изучает следы, ищет правильный путь, постепенно отбивались от группы, чтобы неизбежно прибиться к пабу, где скоро должны были начаться поминки. Санитары сегодня были в хорошем настроении, так что даже пациенты могли рассчитывать на горячий грог или хотя бы чай. В лечебнице всю осень было холодно: было отопление или нет, растоплены ли были камины, обжигали ли печи – мы мерзли, санитары мерзли, врачи мерзли. Потом, ближе к зиме, здание неохотно начинало прогреваться, мы – вместе с ним, и к середине сезона все изнывали от жары и сухости, как обычно – вместе, без разницы, доктор ты с десятком дипломов или Повелительница топоров с банальной, жуткой, длинной, но короткой историей. Я ненавидела жару, но сейчас, в этот невыносимый холод я мечтала о ней, ждала, когда тепло наконец пробьется, и лечебница согреется, и мы тоже.

Я дошла с Ксенией до конца, до границы парка. Мы остановились у нее. Дальше начиналось приозерье, лес, даже днем ходить туда не рекомендовалось, и особенно – если на берегу лежало тело. Настоящего монстра никто не видел, но я была согласна с общим убеждением: если ему нравятся мертвые людские тела, возможно, живое понравится даже больше. Мы стояли у ворот, я привычно перекатывалась с пятки на носок, корчила рожи, выгибала пальцы – всегда нужно себя держать в форме, всегда. Минутку не потренируешься, а потом забудешь, что нужно быть сумасшедшей, и в самый неудачный момент. С одной моей подругой так и произошло.

– Спасибо, – сказала Ксения и потрепала меня по плечу. Забавно: я настолько скрюченная уже, а она настолько высокая, что ей даже руку почти не пришлось поднимать. Я хихикнула. Она поняла, что меня позабавило. Она вообще многое понимала и подмечала, поэтому я пыталась ее защитить. Ничего хорошего эта наблюдательность не принесет, если не быть очень осторожной, а Ксения даже просто осторожной не была. – Я на прошлой неделе ходила к отцу и мечтала о снеге. Так странно: теперь он идет, а я не рада.

– Ничего странного, милая, – ответила я обычным голосом, для нормальных слов не подходил мой привычный визг. – Ты пытаешься осознать произошедшее, и на это нужно время. И чтобы начать горевать – тоже нужно.

Она дернула плечом, уголком губ, бровью. Неопределенный жест, который и благодарил, и соглашался, и спорил, и кричал, что она непременно пойдет к озеру ночью – чтобы своими глазами увидеть, что происходит.

В пабе было людно, жарко, влажно. Запахи забивали нос, горячительные напитки туманили голову, пряный суп согревал нутро. Разговоры о мертвеце скоро сменились разговорами об обычном: запасах на зиму, графике того, как будут чистить дороги: если снег начался в октябре, то нужно готовиться к серьезной зиме, это было ясно. Не сказать, что всем так уж хотелось болтать про технику, снег, дороги, но говорить об убийстве опасались. День постепенно окончательно пожрали тучи, стало темно. Санитары, разморенные теплом, лениво говорили, что еще полчаса, нет, минут сорок, и надо будет собирать своих и возвращаться. Это был уже третий, четвертый круг таких фраз, так что можно было не торопиться. Я сидела в углу, чудом – неподалеку от главы деревни, которая меня недолюбливала. Глава деревни была красивой, выглядела сильной, спокойной, будто все держит под контролем – несмотря на очевидное, о котором я говорить не буду, несмотря на другое очевидное – ее дочь пропала, и большинство, конечно, было уверено, что она прячется у друзей, но какая мать не будет волноваться? Я волновалась. Глава деревни обсуждала с хозяйкой паба какую-то скучную ерунду, я подслушивала, но не слушала, разглядывала Ксению, которая сидела в противоположном углу, вежливо и печально улыбалась на соболезнования, пусть и слышала их уже несколько десятков раз – от одних и тех же людей. Иногда она поглядывала в окно, где быстро рос сугроб на подоконнике, иногда – на дверь, будто ждала кого-то. Ждать было некого, почти все были здесь, даже ряженые монстры уже вернулись, отмыли краску с лиц, выразили свои глубочайшие соболезнования Ксении и присоединились к горестному веселью. Может, она и не ждала, может, просто размышляла о том, как неприятно будет добираться до лечебницы по такой погоде. А если думать о хорошем – может, она решала, что нет смысла идти к озеру ночью.