Роман Воронов

Он и она

Он и Она

Он

Ворота за спиной бесшумно затворились. Он не видел, боялся обернуться, просто почувствовал, что это произошло. Там, за стеной, осталось что-то настоящее, привычное, заполненное светом и яркими красками, мягкими звуками, ласкающими саму душу, и присутствием кого-то, кто был не просто дорог, но частью которого, казалось, Он был сам. В общем, в целях экономии той энергии, что по мере удаления от Истока теперь следовало расходовать дозированно, дабы не сотрясать мыслительный эфир впустую, Он закончил собственные стенания неожиданно родившейся формулой: «Я оставил, пусть и не по собственной воле, место, которое покидать не принято».

Впереди ждал Путь — перспектива туманная, даже в условиях непрерывного сияния из-за плеча воспоминаний об утраченной Обители, и пугающая, несмотря на то, что вымощенный приветливо-желтым кирпичом тракт легко просматривался до самого горизонта.

«Ничто не предвещало перемен, пока еще, но уже витало тревогой в воздухе», — именно так описал Он свой первый поистине самостоятельный шаг. То, для чего Он был рожден или сотворен (здесь легко запутаться в определениях), пряталось повсюду в виде знаков, подсказок и намеков, но насущная стезя не предлагала ни одного конкретного утверждения, в отличие от табличек, без счета расставленных по Обители, где все плоды были разложены по полочкам, а на деревьях висели бирки с полным указанием имени носителя сей прекрасной кроны.

«Иди и думай», — примерно такой фразой можно было бы украсить арку, начинающую Путь, но тот, оставшийся за стеной, не позаботился об этом, посчитав подобный пассаж откровенной шпаргалкой. Оглядываясь на собственные следы, незримые, за редким исключением, а в основном — либо окрашенные кровью — уже и не важно, своей или чужой, — либо просоленные потом и слезами, Он с грустью вспоминал тот Перевал, за которым сияние Обители, вспыхнув напоследок тонким ореолом вокруг головы, растворилось, уступив место глубокой печали, отдававшейся с каждым шагом ноющей болью в сердце и назойливым шепотом странных голосов внутри сознания.

В столь сильном расстройстве Он обреченно брел по дороге, ничем не меняющей своего «лица» с самого первого Его шага. При этом знаки превратились в обычные выбоины, подсказки обернулись причудливыми рисунками, увы, всего лишь придорожной пыли, нанесенной ветром, а намеки… — да кто же поднимет голову вверх, к небесам, когда вот-вот, только отвернись, наступишь в собственное…

Здесь, в этом одновременно и виртуозном, и комическом танце, нагружающем вестибулярный аппарат и расслабляющем сознание простотой счета — шаг влево, прыжок, шаг вправо, еще прыжок — возникло Забвение.

Место былого Света — оставленная Обитель — уже ничем не напоминает о себе, Он занят выживанием, хождением по минным полям, напоминая при этом заботливую кенгуру, несущую в своей сумке … Эго.

Голоса, старательно скрывавшие свою истинную суть до поры до времени, дождались Перевала и бросили семена, хиреющие на свету, но жадно идущие в рост при его отсутствии. Он, разминая лодыжки перед очередным подскоком, втягивал широко распахнутыми легкими дурман этих семян — аромат Забвения — и выдыхал после «удачного» приземления зловоние безверия, самости и безразличия.

Забвение — гулко стучат железные башмаки, высекая искры из брусчатки и делая шаг короче, Забвение — далекая Обитель напрочь стирается из памяти, размываясь в сознании, и лишь гротескная карикатура ее выбивается на щите поникшей ввиду отсутствия солнечного света лилией и раззевавшегося над ней от тоски драконом.

Бух, бух, железом по камню; клац, клац, деревянным мечом по слабым коленкам, Он — ряженый призрак своей души, жалкая бесталанная копия оригинала, расплывшееся отражение в треснувшем зеркале. И вот, когда кажется, что давным-давно, оттолкнувшись от одной стены, скрывающей нечто, о чем уже и не припомнить, уперся шеломом в другую, а символ мужественности, пусть и деревянный, свалился с пояса по причине сгнившего ремня, неожиданно распахивается забрало и — о, искреннее изумление — никакой стены нет.

Он все еще на Пути, и сил, если не наклоняться за подозрительно ненужным оружием, вполне достанет двигаться дальше. Наступает время Прозрения. Оно всегда мучительно, как подъем в гору с непосильным грузом на плечах, как момент выбора между Жизнью во имя Смерти и Смертью во имя Жизни, как надежда на свет в кромешной тьме бытия, но оно и прекрасно, потому что Он вспоминает о стене, вратах и негасимом Сиянии, и здесь главное не повернуть обратно — в объятия Эго, услужливо ожидающего путника с заранее приготовленной накидкой Забвения, — а осознать простую истину: возвращение в Обитель происходит через вхождение в те же Врата, но с другой стороны.

Она

Створки, не дожидаясь ее горделивого прохода, стремительно начали сближаться, и Она едва успела за пределы прикуса их «челюстей», после чего Врата с грохотом известили о закрытии Обители. Она резко обернулась с явным намерением высказаться на тему: «Да, конечно, было сытно и мило, но настоящий уют, по ее скромному мнению, выглядит иначе, и уж коли «предложенное внутри» не позволяет вносить необходимые изменения, тогда следует как можно скорее покинуть это «внутри» и поискать лучшие варианты снаружи».

Сказано — сделано, и, к сожалению, не сработало. Ее «соперником» выступил некто более значимый, могущественный и совершенно не сговорчивый для принятия ее условий. Желание разогнуть прутья и выпорхнуть, в общем-то, из приличного вида клетки не было свойством характера, эта «неугомонность» проживала где-то внутри, и Она, натура тонкая и чувствительная, не без оснований полагала, что это будоражащее сознание семя привнесено извне.

«А впрочем, какая разница откуда, — рассуждала Она. — Если я такова, значит, так надо». И более не возвращаясь к щекотливой теме, отправлялась на поиски чего-то (или кого-то), что должно было помочь Ей «разорвать» невидимые оковы. «Ищущий в Обители непременно обретал искомое», — Она быстро уяснила себе этот первый «жизненный» урок. Не удивительно, что довольно скоро нашелся тип, хоть и пугающего вида, но тем не менее с дельным советом, средством в виде плода одного из бесчисленных местных древ, а также необходимым «инструментом» — не ссориться же с Могущественным Хозяином самой, когда в наличии имеется другой. Он-то, бедолага, ни о чем не догадываясь, после вегетарианского завтрака явно «поумнев», не считая странного блеска в глазах при осматривании Ее тела, которое видел тысячу раз, и распахнул Врата, не поддающиеся доселе слабым женским рукам. Все произошло так, как и предсказывал извивающийся благодетель, и первое, что Она испытала, очутившись босыми ногами на шершавой