Дышать уже не стало сил,

От страха пот ручьями лил.

Но взгляд пощады не просил —

О смерти он молил.

Автор неизвестен

Комната была восемь на десять футов, без окон. Слабые лучики света просачивались сквозь прутья решетки, образовывавшей одну из стен помещения. Маленький телевизор, установленный на черной полке снаружи, за входной дверью, на полную мощность выдавал сплошные помехи. На подносе, стоявшем возле двери, покоились скукоженные остатки обеда.

Кровать, придвинутая к правой стене, была убрана, углы одеяла подоткнуты под матрас, грубое зеленое покрывало туго натянуто за исключением того места, где сидел он, сгорбившись и уставившись в одну точку. В складках и в местах подмышек его синей рубахи темнели пятна пота, запах которого смешивался с вонью от протухшей пищи.

Он открыл глаза и повернулся к настольной лампе, стоявшей рядом, щелкнул выключателем. Поднес к яркому белому свету пластиковый слепок — точную копию челюстей человека, всех тридцати двух зубов, которые он так хорошо мог теперь вспомнить, проведя большим пальцем по их контурам: небольшой изъян выступающего вперед резца, неровная поверхность сколотого предкоренного. Лишь однажды он видел эти зубы в улыбке — в самом начале. А потом в течение многих часов они были сжаты, стиснуты от мучительной боли, лишь на несколько мгновений размыкаясь вместе с губами в беззвучном крике.

Он наклонился и вытащил из-под кровати шкатулку, поднял ее и поставил себе на колени. Достал из кармана ключ и отпер шкатулку. В последний раз посмотрел на слепок, потом уложил его внутрь, рядом с остальными. Один, два, три. Четыре.

Следующий день после того, когда ты смотрел, как умирает твоя первая жертва, не слишком отличается от предшествующего. Ты все так же просыпаешься. Возможно, пропускаешь завтрак, даже ленч… в конечном итоге что-нибудь ешь. Однако в этот день будет и нечто новое — ты вдруг ощутишь в себе какой-то странный, блуждающий ритм.

Он задвинул шкатулку под кровать, где лежали и остальные его воспоминания — жизни отнятые и жизни сохраненные. Закрыл глаза и вдохнул теплый, застоявшийся воздух.

Моя тюрьма — это и наказание, и тренировочная площадка. Я смотрю на железные прутья позади меня, оглядываю пространство вокруг меня, мое место заключения. Я думаю о том, где ты сейчас и как это для тебя трагично, что я — здесь, а ты — там, но вот — о, как быстро! — я там. Рядом с тобой.

Вход. Выход.

Он выключил настольную лампу. Сунул ключ в карман, встал и пошел к двери. Отодвинул засов и вышел наружу. Поднял руку и выключил телевизор, посмотрев, как яркий экран погрузился в темноту. Потом он прошел через комнату и поднялся по лестнице, остановившись на миг на пороге, прежде чем вернуться в свой ярко освещенный дом с кондиционированным воздухом.

Ей исполнилось двадцать девять лет, она была маленькая и тоненькая, одета в белую блузку, бледно-розовый кардиган и джинсы; темные волосы скручены в жгут и закреплены заколкой в виде стрекозы у основания шеи. Кожа смуглая, глаза синие, цвета зимнего неба. Рядом с ней валялась кукла, изготовленная ею в соответствии с инструкцией. Эта игрушка надоела ей еще до того, как она пришила кукле рот и каштановые волосы из шерстяной пряжи, которые можно было расчесать и убрать в хвостики, завязав ленточками. Рядом с куклой стояла глиняная пепельница, вся в следах от раздавленных окурков.

Она уже не помнила, зачем присела. Открыла ящик стола и достала оттуда ламинированную карточку с молитвой и красные надушенные четки из церкви Святого Пио. Обмотав четки вокруг пальцев, она склонила голову и начала молиться.

И тут возникло знакомое ощущение — некая волна поднялась откуда-то изнутри и захлестнула ее. Обычно это была странная смесь страха и эйфории, какой она не испытывала больше нигде и ни от чего. Но сейчас ею овладел только страх. Левая рука вдруг судорожно рванулась вперед и упала на блокнот. Подтянув ее по столешнице к себе, она почувствовала, что голова совсем освободилась от тела.

Перед глазами будто пошли кадры темной и непонятной киноленты — поток резких черных и серых теней, безумно быстрое мелькание слабо освещенных сцен. Ее правая рука попыталась нащупать кнопку «стоп», чтобы заставить все это остановиться, а потом, нажав на двойную стрелку, начать перемотку назад. Но все было впустую. Сквозь тело прошел мощный импульс, принудивший ее остаться в этом мгновении, не возвращаться назад в темные, наполовину утраченные воспоминания.

Тогда она попыталась хоть что-то записать, но потеряла сознание, сползла на пол, стянув за собой со стола бумагу, ручки и карандаши, засыпавшие ее сверху.

Последнее, что она успела увидеть, был ее приятель, стоявший в дверях и уменьшившийся до размеров ребенка.

Детектив Джо Лаккези сидел, низко опустив голову к коленям; по его лицу текли слезы, падая на ковер под ногами. Лицо стало серым, лоб усыпали капельки пота, а газета, которую он прижал к щеке еще до того, как началась настоящая боль, была скомкана. Полчаса назад Лаккези приехал к своему дантисту с острой болью, которая, как он считал, уже достигла едва терпимого уровня. Но сейчас она перешла все возможные пределы и продолжала усиливаться. Его сильно тошнило, и он сидел, согнувшись пополам и издавая низкие горловые звуки.

— Джо?! Джо?! — бросилась к нему из коридора медсестра. — Держитесь, милый! — Она оглянулась по сторонам. — Кто-нибудь видел, что произошло?

— Он сидел и читал газету. Потом ему позвонили по мобильнику. Потом он снова сел, и с этого момента ему стало очень плохо. — Лаккези понял, что это голос пожилого мужчины с добрым лицом, который сидел в приемной напротив него.

Сестра положила руку на плечо Джо:

— Доктор Пашвар сейчас придет. Вам дать что-нибудь?

— Может, стакан воды? — Это был все тот же пожилой мужчина. Теперь он встал со стула — Джо видел его коричневые замшевые туфли на ковре перед собой. Детектив кое-как поднял дрожащую руку и сделал отрицательный знак, отказываясь от обоих предложений. — Мне кажется, он даже был не в состоянии разговаривать с тем, кто ему позвонил, — добавил пожилой.

Но Джо знал, что отнюдь не боль не дала ему возможности разговаривать. Ему просто нечего было ответить голосу, который доносился до него, снова пробивая себе путь в его жизнь, тягучему, медлительному голосу, тяжелому, напряженному, угрожающему довести до конца незавершенное.

Детектив Лаккези? Всякий раз, когда ты смотришь на шрамы на прелестном миниатюрном теле твоей жены, всякий раз, когда ты опускаешь взгляд вниз, на ее подтянутый животик… Или когда ты переворачиваешь ее на спину. Она ведь легонькая, ты легко можешь ее перевернуть, не так ли? Там тоже есть шрамы, и это заставляет меня думать, что я — тот подарок, который еще продолжают вручать… Так вот, я хотел бы узнать следующее: когда ты смотришь на эти шрамы, ты по-прежнему ее хочешь? — Он сделал паузу. — Или меня ты хочешь больше, чем ее? — Он долго и громко смеялся. — Ну говори же! Кто в конце концов получит пинка в задницу? Маленькая Анна Лаккези или Большой Плохой Дьюк Роулинс? — Пропал даже звук его дыхания, исчез в мертвом молчании. Потом голос возник вновь и нанес последний удар: — И еще одно, детектив. Тебе никогда меня не закопать. Это. Я. Тебя. Закопаю.