Восемнадцать лет назад

– Девочка, – повитуха протянула младенца мужчине, который буквально ворвался в комнату, услышав писк новорожденного. – Крепенькая, здоровенькая, черноглазенькая. Вся в папу.

Мужчина, чьи волосы в полумраке комнаты, освещаемой лишь парой подсвечников, казались бордовыми, замер, словно наткнувшись на стену. Потом впился взглядом в младенца, даже не пытаясь прикоснуться к нему. Перевёл злобно прищуренные глаза на молодую, устало улыбающуюся ему молодую женщину, лежащую на кровати.

– В какого папу? – его вкрадчивый голос заставил женщину перестать улыбаться, а повитуху невольно отшатнуться и прижать к пышной груди недовольно пискнувшего младенца. – Ты же клялась, что кроме меня у тебя никого не было. Надеялась, что я ничего не узнаю и приму чужого ублюдка как своего?

– Но… она твоя, – растерянно пробормотала молодая мать. – Твоя! Я была только с тобой, ко мне ни один мужчина не прикасался, никогда! Только ты!

Последние слова она буквально выкрикнула, приподнявшись на кровати, а потом со стоном рухнув обратно – все её силы ушли на рождение ребёнка.

– Ложь – это даже хуже, чем измена, – уронил мужчина, потом достал из кармана кошелёк и кинул на пол возле кровати. – Дом оплачен ещё на три месяца, можешь оставить себе мои подарки – ты их заработала. Но больше никогда не пытайся приблизиться ко мне, слышишь? Никогда.

Он говорил тихо и безжизненно, не кричал, не угрожал, но от его интонации повитухе захотелось оказаться на другом конце города.

– Эд! Эд, пожалуйста, – молила женщина того, кто уходил, даже не обернувшись. – Я не понимаю! Почему? Это же твоя дочь!

Но мужчина даже шага не замедлил, вышел, хлопнув дверью, от чего младенец закатился громким плачем, вторя своей рыдающей матери. Повитуха подбежала к окну и, машинально покачивая и похлопывая ребёнка, стараясь успокоить, проследила, как ушедший вскочил в седло и галопом помчался прочь. Когда даже отдалённый стук копыт по мостовой утих вдали, она вздохнула и подошла к рыдающей в подушку роженице.

– Ну-ка, прекращай реветь, успеешь ещё настрадаться. А сейчас нельзя, молоко пропадёт, чем красавицу свою кормить будешь? Папка её уже бросил, не хватало ей ещё и материнского молока лишиться.

Рыдания затихли, женщина подняла от подушки заплаканное лицо, отёрла ладонью мокрые щёки и решительно протянула руки:

– Дай!

– Ну вот и хорошо, вот и славно, – приговаривала повитуха, помогая молодой матери в первый раз приложить младенца к груди. – Мужчины – они сегодня есть, завтра нет, а дочка с тобой навсегда. Ты посмотри, какая красавица!

– Правда? – робко улыбнулась женщина, разглядывая красное сморщенное личико с опухшими глазками.

– А то! Я столько младенцев на своём веку повидала, уж поверь, красотка у тебя родилась, – ворковала немолодая женщина, радуясь, что новоявленная мать вся сосредоточилась на дочери. – Конечно, сейчас-то страшненькая, да как иначе? Думаешь, легко на свет пробиться? А вот отдохнёт немного твоя доченька, посветлеет, личико разгладится – сама увидишь, какое чудо родила. Имя-то придумала уже?

– Эд хотел сына Киммерлином назвать.

– Так пусть Киммерлиной будет. Чем не имя?

– Киммерлина? Красиво. Только не слышала я раньше такое, – слегка растерялась молодая мать.

– Ну, так и что? Будет у твоей чудесной доченьки особое имя. Которого ни у кого больше нет.

– Киммерлина, – женщина с нежностью погладила макушку, покрытую чёрным пушком. – Кимми. Пусть хотя бы имя у тебя будет… от папы.

День первый

Я мчалась за повозкой по обочине дороги, радуясь, что, как и любая ящерица, очень быстро бегаю. Иначе давным-давно уже отстала бы и упустила из виду тех, кто похитил моих братишку и сестрёнку. Точнее, не похитил, а просто увёз, купив у дядьки Грода. Но я с этим была не согласна и потому мчалась сейчас по густой траве, подныривая под ветки кустарника, выбирая момент, чтобы запрыгнуть в повозку.

Дорога была мне знакома, по ней отчим несколько раз возил нас в город на ярмарку, где продавал выделанные шкурки пушных зверей. И я знала, что уже скоро будет такое место, где ветки старой раскидистой берёзы нависнут над дорогой. Это был мой шанс, поэтому я припустила изо всех сил, обогнала повозку и взобралась на берёзу, радуясь, что мои цепкие лапки с коготочками позволяли мне не только по деревьям лазить, но даже по потолку бегать.

Вот когда я порадовалась, что уродилась таким «убожеством» – не красивой волчицей, как моя мама, да и вся наша стая, а мелкой ящерицей. И хорошо, что никто об этом не знал, кроме отчима и Луки с Силли, конечно. Отчим, когда впервые меня во втором облике увидел, сплюнул, от души выругался, а потом велел никому о таком позорище не рассказывать и на глаза не показываться.

Кто мой отец, никто не знал, а поскольку в положенное время я второй облик не обрела, все решили, что он человеком был, в него я и пошла. Мама молчала, только как-то сказала, что мой родной отец отрёкся от меня, сказав, что мама ему изменила, и прогнал нас. И спросить уже некого – мама умерла от родильной горячки незадолго до того, как я впервые обернулась. Говорят, так бывает – оборотень от испуга или горя – а я тогда аж поседела в одночасье, – может раньше срока второй облик обрести.

Но не в двенадцать же лет! Обычно дети оборотней своих зверей года в четыре обретают, реже в пять. Иногда, если случится что, то и в три – как сын кузнеца, который чуть в речке не утоп, там же и обратился впервые, на берег уже щенком выплыл. А на меня давно все рукой махнули, неполноценная, что с меня взять?

И даже второй облик мне достался совершенно бесполезный – ящерица размером с крысу. Сейчас-то я подросла немного, с кошку уже, да только всё равно от меня толку чуть. Человеком я гораздо полезнее – сильный бытовой маг. Потому меня отчим и защищал от парней, не позволял испохабничать – работница в доме нужна была. Замуж-то меня никто не брал, кому нечистокровка в жёны нужна, от такой и дети могут неполноценными родиться. А вот на сеновал затащить – это они легко. Года три назад Смул, отчим мой, потрепал пару таких, приставучих, остальным сказал, что загрызёт, если кто пальцем меня тронет. Молодые оборотни его побаивались – и мужик он сильный был, хоть и немолодой уже, и волк матёрый, – больше никто меня не трогал. И на том спасибо.

Прежде я очень жалела, что не была такой, как все – нормальной серой волчицей. Уже и замуж бы вышла, может, и щенка уже нянчила. Но вот сейчас, повиснув на тоненькой ветке над дорогой, я очень даже радовалась и своему мелкому размеру, и цепким лапкам, и серовато-белой чешуе, которая могла отражать то, что вокруг меня, и сейчас я тоже была вся зелёная и в листочках. Никто не разглядит.