–Не отдам… не отдам, – спекшимися губами шептал он, силясь разорвать огненную цепь, больно впивавшуюся в истерзанное тело. Обвивая обожженные запястья в несколько витков, она прожигала до костей, оставляя в спертом воздухе вонь паленого мяса. Дыхание с кровью вырывалось из пересохшего горла, заставляя его мучительно кашлять и содрогаться в жестоких судорогах.

Ему показалось, что упрямая цепь начала поддаваться, когда за стеной его темницы раздались гулкие шаги, и прямо перед ним остановилась темная фигура в черном, как беззвездная ночь, плаще, с глубоким капюшоном, низко надвинутым на горящие алыми углями глаза.

– Ну что, братец, не передумал?

Он с рычанием рванулся в крепких цепях, едва не задев ненавистного врага, но тот, не отпрянув ни на шаг, гулко расхохотался:

– Значит, не передумал! Ну и ладно, – голос неизвестного звучал обманчиво благодушно. – Я все равно заберу его себе. Так даже интереснее. Хотел оставить твои игрушки в живых – кому не нужны рабы… Ах да, разве что тебе… Но теперь мне интереснее передавить их одного за другим, как жалких насекомых… Не переживай, я оставлю тебя в живых, чтобы ты наслаждался этим зрелищем, – насмешливо бросил он.

Обессиленный узник молчал, прожигая пришедшего поиздеваться над ним врага взглядом, полным яростной ненависти.

– Молчишь?.. Молчи. Тебе нечего сказать. А самое приятное, что ты бессилен мне помешать! Вот так-то, братец! – он презрительно сплюнул под ноги прикованного и, насвистывая, вышел из сырой темницы.

Дождавшись, когда шаги стихнут, узник едва слышно прошептал:

– Ошибаешься…

Запрокинув златовласую голову, он прибегнул к последнему средству. Рождаясь где-то глубоко внутри, звенящая струна силы закручивалась в тугую спираль, заставляя измученное тело выгибаться в диком напряжении. Обнаженная грудь с истончившейся кожей мягко засветилась изнутри, и этот свет с каждым мгновением становился все ярче и ярче, выжигая ребра и выворачивая наизнанку легкие. Наконец, когда узник нечеловеческим усилием сдерживал рвущийся от боли крик, его тело словно взорвалось, выпустив поток разбушевавшейся Стихии, бешеным вихрем метнувшийся прочь…

Ослепнув от яростной боли, вгрызавшейся в каждую клеточку его тела, он прошептал окровавленным ртом:

– Придет время, и она остановит тебя.

Торжествующе улыбнувшись в последний раз, молодой бог испустил последний мучительный вдох…

–Леся! Леська! Иди сюда, кому говорят! – злой голос Наташки, отражаясь от белесо-зеленых стен, метался по гулкому коридору. – Ну погоди у меня, попадешься еще! Лахудра!

Голос стал удаляться, а из темной каморки под лестницей, заваленной разным сломанным хламом, выползла маленькая щуплая фигурка. Леська затравленно огляделась по сторонам и метнулась подальше от грозной Наташки. Большие зеленые глаза, опушенные длинными чернющими ресницами, блестели от слез, оставлявших кривые дорожки на измазанных пылью щеках. Густые черные, вьющиеся крупными кольцами волосы девочки, сейчас сероватые от той же пыли, были собраны в длинную толстую косу. Серое платье, серые башмаки…

Спрятавшись в туалете, Леська отчаянно пыталась отряхнуть пыль с единственного пригодного платья. Их детский дом был далеко не лучшим. Все, что перепадало воспитанникам, – ненужные старые вещи да редкие пожертвования выслуживавшихся перед выборами депутатов. Впрочем, даже эти подачки не всегда добирались до воспитанников, оседая в бездонных сумках приютского персонала.

Кроме старой нянечки Варвары Михеевны, никто ребятишек не жалел, а тихая молчаливая Леська с первого дня стала ее любимицей. Нянечка совала ей украдкой редкие шоколадки, купленные с пенсии или в день скудной зарплаты, да подарила мерзнувшей все время девочке теплую пушистую шаль. Когда не было занятий или бесконечных дежурств, Леська приходила к Варваре Михеевне в маленькую комнатку, которую той выделили, когда женившийся сын выгнал ее из дома, забиралась с ногами в старенькое продавленное кресло, укрывалась теплым клетчатым пледом и слушала тихий перестук спиц в руках нянечки. Нередко она так и засыпала, вслушиваясь в привычные звуки и мечтая… Мечтая, что когда-нибудь она вырвется из непрекращавшегося кошмара последних лет, въедет в двухкомнатную квартиру, оставшуюся от родителей, и обязательно заберет с собой любимую нянечку.

Из своих шестнадцати лет Леська уже шесть провела в этом детском доме, попав сюда после гибели родителей. Девочке, выросшей в любящей семье, было тяжело привыкнуть к суровым законам, царившим в детском доме. Не умеющая за себя постоять, малышка постоянно терпела колкие насмешки и нередкие побои, все больше и больше замыкаясь в себе. И только Варвара Михеевна видела, что девочка не по годам развита, а ее сердечко полно доброты и сострадания. За эти шесть лет, отвыкшая доверять, Олеся так и не смогла найти друзей, а такие, как Наташка, видя ее безответность, все чаще издевались над девочкой, отбирая и без того скудные вещи. На память о родителях у Леси остался лишь небольшой, но тяжелый серебряный медальон, внутри которого были маленькие фотографии мамы и папы. В первый год каждый вечер перед сном, зажимая медальон в кулачке, Леська рыдала в подушку, умоляя родителей забрать ее к себе. Однако время шло и девочка почти смирилась.

Но, видимо, и у таких, как Леська, есть свой предел терпения. Вчера, вернувшись с вечернего дежурства по столовой, девушка наскоро умылась и нырнула в постель. Сунув руку в наволочку, куда перед дежурством спрятала медальон, она наткнулась на пустоту. Лихорадочно переворачивая постель, Леська отчаянно искала пропавшее украшение. Медальона нигде не было. В оцепенении девочка смотрела на разворошенную кровать, не в силах даже плакать. На смену растерянности внезапно хлынула злость. Злость на несправедливую судьбу, отнявшую родителей, на жестоких воспитателей, которым плевать на ребят, на этих самых ребят, неспособных любить и доверять, а больше всего – на Наташку. Это она украла медальон! Больше некому! Только она видела, куда Леська положила его, выходя из комнаты. А ведь она так тщательно прятала его все эти годы, боясь, что его отберут. Надо же было Наташке зачем-то заглянуть в комнату в тот момент!