Англия. Тауэр. 1618 год

Луна висела над городом, и ни единой звезды не было в ночном небе. Шел пятый час пополуночи — вахта Дианы[2], или королевская вахта, или, если угодно, собачья, — кому как нравится. Как и прежде, в Испанском озере[3] или у дверей спальни Ее Величества, капитан предпочитал нести ее сам.

Черное и белое, свет и тьма. На одном из своих портретов он велел подрисовать в углу острый серп полумесяца — этого солнца мертвых, что явился символом долгого царствования рыжей Бесс. Сегодня он видит его в последний раз, как в последний раз несет свою сорокалетнюю стражу при луне. Что ж, все, чего он в жизни не совершил, он не совершил по своей собственной воле — много ли его друзей могут похвастаться тем же?

Сэр Уолтер Рэли смотрел в забранное решеткой стрельчатое окно камеры и улыбался.

Когда огненно-красный плащ захудалого дворянина упал в грязь перед королевой, кто мог предположить, что единственная новая вещь в гардеробе никому не известного офицера ляжет в основу могущества всесильного фаворита королевы-девственницы?

Ему не нужна вечность. Вечная жизнь — это вечная память, это вечное повторение того, что, будь его воля, он бы никогда не совершил. Например, он никогда бы не купил этого алого расшитого золотом плаща.

Слишком много красного — это всегда плохо. Черные флаги Армады были куда милосерднее красных полотнищ его соратников по оружию. Черный — это скорбь, а в скорби всегда есть место состраданию. Красный — это кровь. Когда его корабли поднимали на мачтах красные флаги, это означало, что они шли проливать влагу, в которой дымилась жизнь, быстро остужаемая норд-остом. Лаская рыжие кудри Ее Величества, Рэли мнил, что на самом деле есть всего два цвета: черный и белый, а все остальные оттенки лишь идиотская попытка уйти от истины, не впадая в ложь, — как будто это возможно.

Тянуло холодом и пресной сыростью с Темзы, огарок свечи на грубо сработанном дощатом столе едва освещал угол географической карты, начертанной уверенной рукой мастера, да пару лимонов на треснувшем фаянсовом блюде. По распоряжению короля Якова в камере было запрещено иметь металлические предметы, поэтому даже ножи у него были костяные — те, которые он сам привез с берегов Новой Гвианы. На жесткой постели валяются книги, кисет, расшитый Елизаветой, нет, не Лунной девой, а его женой, Елизаветой Трогмонтон, леди Рэли, да еще вчерашняя несвежая рубаха и исписанные твердым почерком листы бумаги.

Бедная жена! Наконец-то она сможет владеть им безраздельно. Совсем как он написал когда-то, тоскуя по ней в капитанской каюте давно сгнившего на старых верфях корабля:

Он очень устал от жизни и от любви. Он пережил всех своих соперников, он побывал на краю света и вернулся оттуда всего лишь с кровоточащими от цинги деснами и желтой лихорадкой. Он видел смерть своего сына и узнал ничтожность своих мечтаний. Если не сегодня, то завтра, не завтра, так через неделю его казнят — это такие пустяки по сравнению с тем, что нынче король губит Англию.

Рэли потер переносицу и вздохнул. Он не будет помогать королю, впрочем, как и не станет устраивать заговоры.

Роза Тюдоров увяла. И та, от которой он так устал, которой служил, именем которой называл открытые земли, больше никогда не сможет ему помешать. Он пережил и ее. Пусть на его шею опустится топор, он успеет начать последнюю авантюру. Карта — вот то важное дело, которое он обязан завершить, прежде чем жизнь покинет его тело, а душа вылетит на свободу из обезглавленного кадавра.

Рэли потянул затекшие от долгого стояния мышцы и вернулся к столу. Сдвинув в сторону недописанные листы со вторым томом «Всеобщей истории» и склянку с чернилами, он обмакнул обкусанное гусиное перо в блюдечко с терпко пахнущим соком.

Его последняя шутка будет самой забавной, а наследником станет не ненавистный Яков, не его младший сын Кэрью, а тот, кто сравняется умом и отвагой с последним из капитанов. И ему наплевать, кто это будет.

Рыцарь Рэли пришел из ниоткуда, швырнув под ноги гордой Диане свою судьбу, и уходит в никуда, оставив на память английскому народу свою репутацию. Да в придачу к ней картофельные клумбы, табачные трубки в зубах матросов и пристрастие к лимонам при дворе.

Прежде чем нанести на бумагу первые линии, моряк задумчиво прошептал строки, услышанные когда-то в таверне под вывеской, изображавшей полногрудую красотку с рыбьим хвостом, где собиралось Достопочтенное Братство джентльменов Морской девы: