Василиса сделала глубокий вдох, выдохнула и закрыла глаза.

— Вася! Вася, не смей этого делать! — в дверь ударилось что-то тяжелое, но мореный дуб выдержал. А Василиса поморщилась. Вот неугомонный. — Не вздумай даже!

Она подняла руку. Солнечный свет, пробиваясь сквозь тончайшее полотно бумаги, окрашивал ее во все оттенки золота. И в золоте этом терялись буквы. А Василисе подумалось, что будет совсем даже неплохо, если буквы эти вовсе потеряются. Мысль вдруг показалась совершенно замечательной. И собственная сила ее, обычно неподатливая, неудобная, отозвалась легко. Повинуясь ей, вспыхнула нарядная розовая свеча. Невыносимо запахло цветами, причем запах был резким, раздражающим и совершенно не соответствующим моменту.

— Вася!

Дверь выдержала еще один удар, правда, с потолка посыпалась побелка. Василиса вздохнула и сказала достаточно громко, чтобы ее услышали.

— Не заперто.

— Вась? — а теперь дверь приоткрылась осторожно. Александр заглянул в комнату. — Вась, ты как? Ты же не собираешься сделать какую-нибудь глупость?

— Какую-нибудь — нет, — Василиса поднесла лист к свече. Тонкий рыжий огонек потянулся, а дотянувшись, пополз по бумаге, уродуя золото черными пятнами ожогов.

— Вась, я серьезно. А то ж мне сказали, ты как письмо прочла, прям вся переменилась и к себе пошла. И я подумал… что… ну, мало ли… потому и серьезно. Вот, — Александр вошел бочком, что было странно и, пожалуй, даже забавно. Огромный, в деда, он сутулился, стараясь казаться меньше, незаметней. Но скромный синий студенческий мундир, украшенный девятью золочеными пуговицами, лишь подчеркивал и неуместность этой вот позы, и стати.

— И я серьезно, — она перехватила лист за другой уголок и вздохнула. — Успокойся. Ничего я не буду делать. Разве что… не знаю, торт испеку?

— Шоколадный? — Александр окончательно успокоился и расправил плечи, отчего в гостиной стало тесновато.

— Может, и шоколадный.

— Тогда хорошо… — он переминался и смотрел все еще виновато, хотя уж его-то вины в случившемся точно не было.

Ничьей не было.

Просто…

Так получилось.

— Ты сильно расстроилась? — Александр все-таки решился присесть. На самый краешек софы, памятуя, что в дамских комнатах мебель все-таки довольно хрупка.

— Даже не знаю, — Василиса разжала пальцы и позволила листу упасть. Правда, огню коснуться наборной поверхности комода не позволили. Он погас.

И свеча вонять перестала.

Хотя… надо будет велеть, чтобы окна открыли.

— Я его все равно на дуэль вызову, — теперь, когда беспокойство за сестру отступило, Александр позволил себе злость.

И пальцы его стиснули рукоять шпаги. Пусть нынешняя, положенная уставом Высшего имени Его императорского Величества Николая I Дворянского Института, и была неказиста с виду, да и вовсе не особо нужна человеку столь одаренному, как Александр, но владел ею он весьма неплохо.

— Зачем?

— Чтобы знал, как порядочных девушек перед свадьбой бросать.

— Не он первый, — Василиса пожала плечами и устроилась у окна. То выходило на парк, и прежде Василисе нравилось разглядывать, что удивительную вязь желтых дорожек, что ковровую зелень газонов, что разноцветье клумб.

— Вась… я… вот увидишь… — светлые брови сошлись над переносицей. — Все еще образуется. И не надо обращать внимание на одного идиота.

На одного — не стоит.

Но…

Снова слухи пойдут. После прошлого раза еще не все утихли, а тут надо же… снова… и полетят письма с выражениями сочувствия, со словами поддержки, ибо положено поддерживать брошенных невест…

Василиса с трудом, но сдержала вздох.

…выйти придется. И из комнаты, и из дому. Правила игры давно известны. Нельзя показывать слабость или обиду. Радковские-Кевич не могут позволить себе ни того, ни другого.

Улыбаться.

Принимать притворное сочувствие с притворным же вниманием, болтать о пустяках и казаться беззаботной, как и положено девице ее положения.

А она устала.

Василиса поняла это неожиданно ясно.

Устала от игр.

И от сплетен.

От шепотка за спиной… та самая, проклятая… четвертый жених… или уже пятый? Можно понять бедолагу… ни одно приданое не окупит…

От взглядов, от которых не скрыться. И приходится держать спину ровнее. И улыбаться все беззаботней, пока щеки не заболят, пока лицо не одеревенеет, пока самой Василисе не станет казаться, что она — лишь кукла, в которую по недоразумению вдохнули каплю жизни.

— Вась, ну Вась, — Александр дотянулся и дернул за рукав. — Хочешь, я нового жениха найду?

— Зачем?

— Не знаю, — он смотрел снизу вверх, заискивая и всем видом своим выражая готовность помочь. — Чтоб был?

— Не надо, чтоб был, — Василиса улыбнулась. И Александр улыбнулся в ответ, добавив:

— Я ему вторую руку тоже сломаю. Для симметрии. И вообще…

Василиса покачала головой. Она была далека от мысли, что сумеет сдержать праведный гнев брата, да и… обида была.

Горькая, как темный шоколад, тот самый, что привозили из-за моря, щедро сдобренный перцем и оттого жгучий. И эта обида нашептывала, что стоит намекнуть, и рукой дело не ограничится. Александр все кости переломает.

А то и вправду дуэль…

Дуэли чести ведь не запрещены, пусть и высочайше не одобряются, но… Василиса подошла к брату и положила руку на плечо.

— Оно того не стоит.

Обида полыхнула пламенем.

— Вась…

— И Марье скажи, а то ведь…

Александр хмыкнул. И выражение лица стало… впрочем, Василиса и сама понимала: говори Марье или нет, она все равно поступит по-своему. И обиды, учиненной роду, не простит.

А Василиса опять будет чувствовать себя виноватой.

Перед всеми.

Она посмотрела на оплавившуюся свечу. На остатки письма. На парк. И вдруг поняла, чего хочет.

— Я уеду.

— Куда? — Александр привстал, но вновь опустился на софу. Вытянул ноги, что уперлись в крохотный столик с пятком фарфоровых статуэток.

Еще один подарок.

…они столь же изящны, как и вы…

Правильные слова. Правильные подарки. Тоже своего рода искусство, которым Владимир владел в полной мере. Правда, теперь статуэтки вызывали одно лишь желание — разбить их о стену. И закричать. Во весь голос. По простому, по базарному, но… нельзя.