Надо держать себя в руках.

— Не знаю. Отсюда. Ненадолго. Пока все поутихнет. Не хочу никого видеть.

— Станут говорить…

— Что бы я ни сделала, говорить станут, — отмахнулась Василиса. И новая идея захватила ее всецело. — Вдовий дом… тетушка ведь нам его оставила, верно? И там никто не живет?

— Никто. Кажется. Я не знаю. Надо у Сергея Владимировича спросить, но… Вась…

— Ненадолго, — ей, кажется, и задышалось легче. Конечно. Кому нужен Ахтиар с вечной его круговертью, с балами и красавцами, которым не стоит верить, которые в сломанной руке видят перст судьбы и вообще горазды придумывать себе сказки.

— Вась, а…

Подальше от слухов.

Сплетен.

Очередной попытки подыскать ей жениха, потому что женщина тридцати двух лет не может не быть замужем, даже если ей туда не слишком-то и хочется. От семьи, что всенепременно соберется, и даже Настенька, возможно, приедет, оставив ненадолго свой драгоценный университет.

От всего.

— Мне… — она коснулась пальцами висков, чувствуя, как размыкается кольцо зарождающейся боли. — Просто надо побыть одной. Понять… разобраться… в себе и вообще.

Александр кивнул.

Вздохнул.

И добавил:

— Вечером поговорим.

— Почему бы и нет? — княжна Марья и в домашней обстановке оставалась княжной. Рядом с сестрой, высокой и статной, именно такой, какой должна быть урожденная Радковская-Кевич, Василиса остро ощущала собственную неполноценность. — Не вижу ничего дурного. Дом и вправду свободен. Надо лишь распорядиться, чтобы его в порядок привели.

— Маш? — а вот Александр был недоволен.

И шоколадный торт его не успокоил.

Он расхаживал по гостиной, благо, нынешняя была в достаточной мере просторна, чтобы хватило места и ему, и княжичу Вещерскому. Правда, последний не ходил, но занял место в дальнем углу, откуда с восторгом и обожанием наблюдал за женой.

Такую, как Марья, легко было обожать.

— Что? Она ведь не собирается сбегать с бродячим цирком…

На щеках Александра вспыхнули алые пятна.

— Это было давно…

— …или в юнги подаваться.

— Это было еще давнее!

— Само собой. Она просто хочет уехать и пожить в тишине.

Василиса коснулась хрупкой фарфоровой чашки. Вот опять… они говорят о ней так, будто ее, Василисы, в комнате нет. Будто она дитя несмышленое, не способная сама решить.

Раздражение захлестнуло Василису с головой.

И схлынуло.

Они ведь не специально, они ведь из беспокойства, а… кто виноват, что она, Василиса, причиняет семье столько беспокойства?

— Я поеду, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — В конце концов, мне тридцать два…

…старая дева.

А старым девам нет нужды думать о репутации. А еще можно не обращать внимания на слухи. Старым девам, если подумать, позволяется куда больше, чем просто девицам из благородных семей.

— И я просто… от всего этого устала. Я хочу просто пожить. В тишине. В… не знаю.

Марья чуть склонила голову. В светлых ее волосах мерцали бриллианты. Белое длинное платье — им с Вещерским скоро выезжать, в театр или еще куда, главное, что Марье светская жизнь не доставляет неудобств — казалось в той мере простым, чтобы простота эта стоила немалых денег.

Короткие перчатки.

Браслет с желтыми топазами.

И простенькая подвеска с огромным камнем. Василиса в жизни не рискнула бы примерить что-то подобное, чересчур роскошное, вызывающее даже. А вот Марья относилась к каменьям, как и к золоту, равнодушно. И не от этого ли равнодушия камень нынче сиял вовсе нестерпимо.

— Разве я многого прошу? — тихо добавила Василиса.

Она терялась, когда на нее смотрели.

Вот так и все сразу.

И…

— Быть может… — голос Вещерского звучал мягко, и от этой мягкости у Василисы мурашки по спине побежали. — Не стоит спешить… ситуация, конечно, до крайней степени неприятная, но и выход можно найти иной. У меня есть… старый приятель… человек в высшей степени порядочный… но, к сожалению, в силу определенных обстоятельств оказавшийся в не самой простой жизненной ситуации.

— Нет, — Василиса впервые позволила себе кого-то перебить. — Я не хочу замуж. Ни за вашего приятеля. Ни за кого другого… хватит!

Получилось, пожалуй, куда громче, чем следовало бы.

— Я устала.

— Вася, — Марья умела смотреть так, что руки леденели. — Подумай хорошо. Уедешь? Все решат, что ты и вправду виновата, раз сбежала.

Василиса обняла себя.

Она не сбегает.

Она… она просто хочет, наконец, пожить в тишине и покое. Разве это много?

— А вот если ты выйдешь замуж…

— Все решат, что вы нашли бедолагу, которому деньги важнее жизни, — это вырвалось само собой. Прежде Василиса не позволяла себе грубости. И во взгляде сестры появилось… удивление?

Пожалуй.

— Что будет недалеко от истины, — она все-таки присела и разгладила юбки. И подумала, что вот ее платье, пусть шито тем же портным, который старался для Марьи, пусть стоило немало, но вот… неудачненькое получилось.

Как вся ее жизнь.

Как сама она…

— Я свяжусь с Сергеем Владимировичем, — она надеялась, что голос ее звучит в достаточной мере спокойно. — Дом подготовят. Я соберу вещи… для остальных… не знаю. Придумайте что-нибудь. Уехала, к примеру, за границу… здоровье поправить. Или еще что.

Говорить, когда на тебя все смотрят, оказалось не так и просто. Но Василиса заставила себя продолжить.

— Я не собираюсь делать ничего дурного, я…

— Да, да, — Марья взмахом руки прервала этот лепет. — Что ж… может статься, так и вправду будет лучше. Для всех.

Окна палаты выходили на Екатерининскую улицу, где жизнь не затихала ни днем, ни ночью. И ныне вот один за другим загорались газовые фонари. В открытое окно ворвался свежий ветер, принес с собой запахи города, заставив зажмуриться, жалея, что только и остается, что нюхать.

Прислушиваться.

Приглядываться.

Демьян поморщился, когда по телу прошла очередная волна целительской силы. Ощущалась она холодною, и до того, что он с трудом удержался, чтобы не отряхнуться. Будто льду за шиворот сыпанули. Впрочем, лед этот вскорости растаял, унося с собой и то малое неудобство, которое вовсе причинял, и ставшею привычной боль.

Непроизвольно дернулась рука, и закованные в повязку пальцы вцепились в одеяло.