Не зная, как лучше поступить, я вышла из дома, прихватив с собой письмо. Газон, еще влажный от поздней утренней росы, быстро промочил мои любимые розовые шелковые туфельки, ведь в спешке я и не подумала надеть паттены[1]. Но я продолжила путь и вскоре скрылась за деревьями, окружавшими газоны перед фасадом особняка. Я еще раз развернула зажатое в руке письмо, желая убедиться, что его содержание не приснилось мне, пока я отдыхала в кресле.

Нынешнее утро выдалось холодным и туманным, освежающий ветер слетал с Пендлского холма, и, хотя душа моя пребывала в смятении, я не забыла захватить плащ из гардеробной. Рассеянно приласкав Пака[2], я с удовольствием отметила, что руки у меня не дрожат. Я не рыдала, не хлопнулась в обморок, а всего лишь сложила обратно в конверт прочитанное послание и спокойно спустилась по лестнице. Никем не замеченная, я, проходя мимо кабинета Джеймса, мельком увидела его, сидящего за столом. У меня мелькнула мысль, что он тоже мог прочитать это письмо, поскольку, будучи управляющим, обычно вскрывал личную корреспонденцию своего господина, но, моментально отбросив эту мысль, я вышла из дома на парадное крыльцо.

Облака, цвета оловянных кувшинов, грозили пролиться дождем, поэтому я поспешила по газону к деревьям. Я понимала, что мой черный плащ отлично выделяется на зеленом газоне и может привлечь внимание любопытных слуг, припавших к окнам, а мне хотелось спокойно все обдумать. Леса в нашей стороне Ланкашира перемежались холмами и болотистыми низинами, и над ними простирались обычно серые небеса. Иногда между деревьями мелькали и мгновенно исчезали рыжеватые олени или голубые шейки фазанов.

Еще не войдя под лесную сень, я вновь почувствовала тошноту. Расставшись с заполнившей рот рвотной массой, я аккуратно подобрала подол волочившейся по траве юбки и вытерла рот носовым платком. Прачки Ричарда сбрызгивали их розовой водой. Закрыв глаза, я сделала несколько глубоких вздохов и, когда почувствовала себя немного лучше, вновь взглянула на зеленеющие травы. Углубляясь в лес, я видела, как трепещут на ветру деревья, слышала веселый птичий щебет, и вскоре массивное здание Готорп-холла совсем скрылось из вида. В этих краях наш особняк, построенный из теплого желтоватого камня на расчищенном от леса участке, привлекал внимание не меньше, чем я сама. Но хотя этот дом не скрывал от вас такого близкого, казалось, видного из окон леса, сам этот лес отлично скрывал вас от Готорп-холла. Порой мне казалось, что они играют друг с другом в прятки.

Наконец я опять развернула письмо, разгладила смявшуюся в кулачке бумагу и нашла потрясший меня абзац:

«Вы можете легко догадаться об истинной природе опасности, угрожающей вашей жене. С печальным сожалением я сообщаю вам свое профессиональное мнение как сведущего в сфере деторождения врача: в результате моего последнего визита к ней в пятницу на прошлой неделе я пришел к глубоко прискорбному заключению, что она не способна вынашивать детей. Полагаю, вам чрезвычайно важно понять то, что если ей вновь придется рожать, то она не переживет родов и ее земная жизнь завершится».

Теперь, оказавшись в лесном уединении, я позволила себе отчасти проявить тайные чувства. Сердце мое бешено колотилось, щеки пылали. К горлу опять подступила тошнота, и я едва не задохнулась от едкого, обжигающего язык привкуса.

Недомогания мучили меня целыми днями, и утром, и днем, и вечером, выворачивая наизнанку все мои внутренности; число приступов тошноты доходило до сорока раз на дню, а если меня тошнило всего дважды, то я чувствовала себя счастливой. У меня даже сосуды полопались на лице, оставляя красные пятнышки вокруг дьявольски покрасневших глаз. Теперь ужасно противный привкус надолго останется во рту, удушающе едкий и острый, точно лезвие ножа. Никакая еда во мне не задерживалась. Хотя у меня и аппетит начисто пропал, к большому огорчению нашей кухарки. Даже большие плитки моего любимого марципана лежали нетронутыми в кладовой, а присланные из Лондона банки леденцов покрылись пылью.

Предыдущие три раза я не страдала от таких недомоганий. На сей раз, видимо, растущий во мне ребенок пытается вырваться на свободу из моего горла, а не между ног, как в других случаях, когда он покидал меня преждевременными красными потоками, струящимися по ногам. Кровавые сгустки выглядели безобразно, и я видела, как их заворачивали в салфетки, словно свежий хлеб.

«Не жилец он на белом свете, бедный малютка», – проворчала последняя повитуха, вытирая мою кровь со своих больших, как у мясника, рук.

За четыре года семейной жизни случились три беременности, но в дубовой колыбельке, подаренной нам с Ричардом на венчание моей матерью, так и не появился наследник. Она смотрела на меня с таким укором, словно я была виновата в том, что все они покидали мое чрево раньше времени.

И все-таки я не могла понять, знал ли Ричард о мнении доктора, видя, как я набираю вес, точно индейка к Святкам. Это письмо лежало в пачке других посланий, связанных с моими тремя предыдущими беременностями, поэтому, возможно, он и пропустил его. Либо счел за лучшее скрыть его от меня? Внезапно строчки с заключением врача, казалось, вылетели со страницы и обмотались петлей вокруг моей шеи. Причем написал их человек с неизвестным мне именем, видно, страдая тогда от жуткой боли, я не смогла осознать ни его прикосновений, ни голоса, ни того, как он выглядел.

Не переводя дух, я продолжала стремительно углубляться в лес, и мои домашние туфельки совсем промокли и позеленели от травянистой грязи. Когда одна из них окончательно развалилась и я почувствовала под шелковым чулком неровности сырой земли, остатки выдержки покинули меня. В сердцах я скомкала злосчастное письмо и изо всех сил швырнула его в какие-то кусты, испытав легкую радость от того, что оно отскочило от ствола дерева в нескольких ярдах от меня.

Если бы я не сделала этого, то могла бы не заметить кроличью лапку совсем рядом с местом, где упало скомканное письмо, не заметила бы и кроликов – вернее, даже того, что от них осталось: изодранных и окровавленных меховых тушек. Мне доводилось охотиться на кроликов; но этих зверьков убили не ястребы или соколы, птицы наносят аккуратную смертельную рану и тут же улетают обратно к своему хозяину. Чуть погодя я заметила и еще кое-что: подол стелившейся по земле бурой юбки, коленопреклоненную фигуру, лицо, белый чепец. Молодая женщина, стоявшая на коленях, пристально смотрела на меня. Все в ней выдавало настороженность и какое-то дикое напряжение. Она была бедно одета: в домотканом шерстяном платье без фартука, поэтому я и не сразу разглядела ее среди зелени деревьев и кустов. Из-под ее чепца струились локоны льняных волос. На удлиненном узком лице горели глаза, цвет их привлекал внимание даже на расстоянии: теплый и золотистый, они светились, точно новенькие золотые монеты. Взгляд девушки горел живым, почти как у мужчин, умом, и, хотя я стояла, а она припала к земле, на мгновение я испытала страх, словно именно она застукала меня за каким-то предосудительным занятием.