Я улыбнулась с легким поклоном, и Роджер начал спускаться с моей башни по винтовой лестнице, но прежде чем он исчез из виду, я окликнула его, испытав вдруг отчаянную потребность в том, чтобы он по-отечески обнял меня. От него, безусловно, исходил своеобразный отцовский запах, по крайней мере так мне представлялось, – древесного дыма, конской гривы и табака. Он остановился, поджидая меня возле портрета, запечатлевшего меня в детстве рядом с моей матерью – именно эту картину мне не захотелось повесить ни в большой галерее, ни в одной из других парадных комнат. Меня как раз устраивало, что здесь, на лестнице, перед ним никто не задерживался надолго и, проходя дальше, гости зачастую уже забывали о нем на следующем этаже. На этом портрете, высотой примерно с мой рост, господствовала моя мать в ярко-красном платье с широким воротником. Меня же изобразили в левом нижнем углу; устремленная ко мне рука матери словно торопила меня выйти из рамы. На моей руке сидит маленькая черная ласточка, что обессмертило эту мою домашнюю любимицу, которая жила в клетке в моей комнате. Мне до сих пор вспоминается, как меня усадили в большом зале Бартона, заставив молча и тоскливо позировать для этого портрета, и как тот художник с заостренным лицом и перепачканными красками пальцами, видимо, от усердия то и дело высовывал свой темный, точно змеиный, кончик языка.

– Роджер… – Мой голос сорвался и замер в горле. – Как вы думаете, выживет ли Джон Лоу?

– Не волнуйтесь, – сказал Роджер, – о нем позаботится сын.

Возвращаясь к себе, я задумалась, как Роджеру спится в одном доме с ведьмой, и решила, что сон его крепок и здоров.

* * *

На случай необходимости я спрятала под кроватью горшок, накрыв его салфеткой, но, войдя в нашу спальню, Ричард все-таки вздрогнул, заметив его. Я лежала в ночной рубашке, ослабевшая и опустошенная, а ко дну этого сосуда прилип кусочек щуки, съеденной мной за ужином. Вздохнув, Ричард опустился на колени рядом со мной.

– Вам не становится лучше? Вы ведь почти ничего не ели. Как же мне хочется, чтобы у вас все наладилось.

Я обтянула ночной рубашкой легкую округлость моего живота. Ричард заметил его и мягко приложил ладонь к этой выпуклости. Я покрутила его золотое кольцо, он никогда не снимал с пальца этот подарок отца. Мне до сих пор не удалось решить, что же хуже: мои тошнотворные недомогания или сомнения в том, не скрывает ли от меня муж ужасную правду. Сегодня вечером, когда я сидела в своем будуаре в компании весело потрескивающих свечей, меня вдруг осенило: разумеется, Ричарду более дорога жизнь ребенка, чем моя. Могло ли быть иначе, ведь мужчине крайне важно оставить после себя наследника?

– Ричард, что будет, – спросила я, – если мне не суждено подарить вам наследника?

Мне вспомнились истории королевских жен, сложивших головы на плахе. Что же предпочтительнее: уйти мучительно и тяжело, корчась в пропитанной кровью постели, или чинно и смиренно, облачившись в свое лучшее платье? Бракоразводный процесс мог затянуться на десятилетия, но само это понятие так же страшно, как смерть.

– Даже не думайте об этом. На сей раз все будет в порядке… Господь будет добр к нам. И мы пригласим самую лучшую акушерку.

– В прошлый раз к нам уже приходила акушерка; но даже с ее помощью он родился мертвым.

Поднявшись с колен, Ричард начал раздеваться, отблески свечей играли на его пуговицах, потом переместились на обнаженное тело. Я смотрела, как он облачился в свою ночную рубашку и, подойдя ко мне, завладел моей холодной рукой, розовой на фоне его смуглой кожи. Его голос звучал спокойно, но лицо выглядело обеспокоенным.

– До тех пор пока вам не станет лучше, я буду спать в гардеробной.

– Нет! Ричард, пожалуйста, – взмолилась я, внутренне сжавшись, – со мной все в порядке. Меня больше не будет тошнить. И я прикажу горничной унести этот горшок.

Я попыталась слезть с кровати, но Ричард остановил меня.

– Я ведь буду всего лишь в соседней комнате, пока вам не станет лучше, что случится уже очень скоро…

– Ричард, не уходите. Пожалуйста. Мне не нравится спать одной, вы же знаете, я не могу… из-за того ночного кошмара.

Иногда я просыпалась ночью, взмокшая от пота и ослепленная ужасом, и он обычно обнимал меня и успокаивал, пока я не переставала дрожать. Кошмар снился мне всего несколько раз в год, но Ричард понимал, что мне будет жутко страшно, если его не будет рядом.

– Умоляю, не надо спать в гардеробной. Пожалуйста, останьтесь со мной. Мне страшно.

Однако он поцеловал меня в лоб и со страдальческим видом удалился, держа на вытянутой руке испачканный ночной горшок.

Я улеглась в кровать, чувствуя, как слезы обожгли мои глаза. Он поступил так впервые за все годы нашей семейной жизни. После свадьбы, когда мы жили в доме на Стрэнде, я не могла уснуть из-за жуткого шума за окнами. Я впервые попала в Лондон, и вся жизнь в нем казалась мне совершенно новой – я никогда не видела такого скопления карет и людей, не слышала истошных криков причаливающих к берегу лодочников или оглушительно громкого колокольного звона. Ричарду приходилось сидеть рядом со мной по ночам, читая или рисуя или просто тихо лежа в постели и поглаживая меня по голове. Когда стало холоднее, мы переехали южнее, в Ислингтон, ближе к природе и широким небесам, и я заявила, что уже привыкла к шуму Стрэнда и теперь не смогу заснуть из-за окружающей тишины. Он рассмеялся и сказал, что я оказалась слишком капризной, и теперь ему остается лишь создать мне в качестве колыбельной шумовое сопровождение. Вечер за вечером, когда мы гасили свечи и я начинала засыпать, он принимался ржать, как лошадь, или кричать, подражая воплям точильщиков ножей, или торговцев углем, притворно ругаясь, что обжег руки. Никогда в жизни я еще так много не смеялась. Однажды, когда за окном шел снег и огонь в камине начинал гаснуть, я попросила его показать, что он нарисовал в моем альбоме. Он предложил мне подождать, пока закончит. Я смотрела, как он рисовал, его лицо выглядело напряженно сосредоточенным, руки быстро двигались над листом, еле слышно касаясь бумаги. Когда же он повернул лист ко мне, я увидела свой портрет. В красивой шляпке с полями, платье с изысканным гофрированным воротником и в изящных испанских туфельках. Мои плечи окутывал плащ, он ниспадал волнами, уходящими за края листа, закрепленного парижскими кнопками. Плотная ткань выглядела почти как настоящая.

– Какого он цвета? – прошептала я, касаясь кончиками пальцев волнистых очертаний.

– Плащ из узорчатого атласа и оранжевой шерсти, – горделиво пояснил он, – завтра же закажу такой для вас. Вы наденете его, когда мы отправимся домой. В Готорп-холл.

Никто прежде не делал для меня ничего подобного. Когда зима закончилась, мы приехали в этот совершенно новый особняк, где, как и говорил Ричард, еще никто не жил. Путешествие заняло девять дней, и всю дорогу я думала лишь о том, что приеду в Ланкашир, как и подобает госпоже Шаттлворт, в таких шикарных нарядах, каких еще не видела в этих краях ни одна живая душа. Для себя Ричард тоже придумал особый наряд и выглядел прекрасно и мужественно с кинжалом и шпагой на боку. Когда мы подъехали ближе к нашему новому дому, то увидели выстроившихся по обеим сторонам дороги жителей, все улыбались и приветливо махали нам. Но со временем эти воспоминания потускнели, и я уже видела только двух детей в охотничьих костюмчиках…