Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться? Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении.

Послание к Римлянам 8: 24–25

Русскому читателю, безусловно, известна история возвращения в Россию Игоря Стравинского. В тысяча девятьсот шестьдесят втором году восьмидесятилетний композитор принял приглашение советского правительства посетить свою Родину с рядом выступлений — впервые за полувековое отсутствие. Исторический концерт, которым дирижировал сам Стравинский, состоялся в Большом зале Ленинградской филармонии. Очередь за билетами сформировалась за год до концерта и со временем преобразовалась в уникальную социальную организацию со сложной системой правил и взаимоотношений. Хроника этой единственной своего рода очереди полна эпизодов, которые мог бы с легкостью позаимствовать любой писатель; например, после года ожидания двоюродная сестра Стравинского, восьмидесяти четырех лет от роду, так и не попала на концерт, поскольку ей не досталось билета (в очереди у нее был пять тысяч первый номер), и она смогла увидеть своего знаменитого родственника только на крошечном экране черно-белого телевизора.

Это событие послужило главным источником вдохновения при замысле «Очереди», но сам роман далек от исторической действительности — скорее он представляет собой художественный вымысел на темы Советской России, в котором знакомые реалии видятся то слегка смазанными, то несколько преувеличенными, то чуть несуразными, как в сказке или во сне. Действие разворачивается на фоне общих мест советской жизни — налицо здесь киоски, секретные службы, взятки, черный рынок, демонстрации, законы о тунеядстве — однако по духу оно ближе Хармсу или Платонову нежели Зощенко или даже Булгакову. В романе немало условностей, присущих притче, начиная с самой идеи доведенной до абсурда очереди, которая стоит перед вечно закрытым киоском, с раннего утра до поздней ночи, и где на руки будут выдавать только один билет. В книге нет конкретных мест — «Запад» и «Восток» носят характер почти мифологический, сродни мечтательным «По ту сторону» и «Оттуда» — и само время в романе условно: хотя год действия и отмечен как тридцать седьмая годовщина Новой Жизни, что, конечно, подразумевает Октябрьскую революцию тысяча девятьсот семнадцатого года, это отнюдь не означает, что описываемые события относятся к тысяча девятьсот пятьдесят четвертому году. Напротив, в романе прослеживается свободное смещение и смешение трех различных периодов советской истории, а именно сталинских репрессий, хрущевской оттепели и брежневского застоя.

Подобным же образом в моих вымышленных персонажах читатель найдет отзвуки реальных лиц начиная с самого Игоря Стравинского (в романе композитора зовут Игорь Селинский), а также прозрачные параллели с действительными событиями. В особенности балетный мир Майи в западном «городе света» задумывался фантастическим отражением знаменитых Русских сезонов Дягилева, которые в дореволюционные годы произвели сенсацию в Париже; участниками их были несравненный Вацлав Нижинский (о котором однажды сказали «чертенок [который] никогда не успевает опуститься на землю вместе с музыкой») и блестящая Тамара Карсавина, а в число их самых нашумевших постановок вошли три балета Стравинского, принесшие ему мировую славу, — «Жар-птица» (L’oiseau de feu, 1910), «Петрушка» (1911) и «Весна священная» (Le sacre du printemps, 1913).

Был у меня и другой источник вдохновения — работа моего отца, философа и социолога Бориса Грушина, который десятилетия своей жизни посвятил изучению общественного мнения и массового сознания. Одно время, в 90-х годах, он руководил созданной им Службой изучения общественного мнения под названием «Vox Populi», и именно с мыслью о гласе народа я и писала главки, отличающиеся по стилю от остального повествования, где главным персонажем выступает безликая, анонимная очередь. Отец успел прочитать только первую часть. Сказал, что поделится своими соображениями, когда книга будет кончена, — но дочитать ее так и не успел.

Наконец, уместно будет сказать и пару слов о связи с «Очередью» Владимира Сорокина. Если коротко, то связи нет никакой. Хотя имя Сорокина мне было, конечно, знакомо, получилось так, что про его «Очередь» я не слышала — как я потом восстановила, книга была опубликована в то самое время, когда я уезжала учиться в Америку. Узнала я о ее существовании только тогда, когда моя «Очередь» уже была сдана в издательство: по забавному совпадению в том же году в Соединенных Штатах опубликовали перевод книги Сорокина и я случайно увидела отзыв в журнале. Роман я тут же прочитала; общее впечатление от него создавалось совершенно иное, но обнаружились и любопытные совпадения в отдельных деталях, настолько характерных для советских очередей (начиная со всем знакомого «Кто последний?»). Сравнение этих двух книг кажется мне весьма интересным, так как они являют два независимых взгляда на феномен очередей: один — в духе социальной сатиры, а другой — сквозь призму размышлений о природе человеческих желаний, о надежде, о времени.

Строфа о кукушке взята из стихотворения Анны Ахматовой тысяча девятьсот одиннадцатого года «Я живу, как кукушка, в часах».

Я хотела бы выразить благодарность Кейт Дэвис, Лансу Фицджеральду, Ли Батлеру и всем сотрудникам Penguin Group, которые работали над выпуском этой книги в США; корректору Анне Жардин за ее зоркий глаз; и моему редактору в Великобритании Мэри Маунт за ее проницательное чтение. Как всегда, я глубоко признательна Уоррену Фрейзеру, моему агенту, за все то многое, что он для меня делает, и особенно за откровенность, и Мэриан Вуд, моему издателю и редактору, за ее понимание и дружбу. Хочу выразить особую благодарность Елене Серафимовне Петровой, моей русской переводчице, за великолепное чувство слова, невероятную работоспособность и терпение. И наконец, хочу сказать «спасибо» своей семье — моему брату Алексею Карцеву и моей маме Наталье Карцевой за то, что они всегда были рядом в самый тяжелый период моей жизни, во время которого была написана эта книга, и моему мужу Майклу Клайсу, моему первому читателю.

А больше всех я хочу поблагодарить своего отца Бориса Грушина. Спасибо тебе, папа, за все.

Памяти моего отца

1

— Кто последний? Вы последняя? Что дают?

— Понятия не имею; надо думать, что-нибудь хорошее. Может, перчатки, а то руки зябнут.

— Говорят, шарфики импортные.

— Неужели шелковые? А какая расцветка? Мне бы голубой. Или салатный.

— Много хотите, гражданочка. Шарфики — скажете тоже. Я слыхала, пасту зубную дают.

— Пасту? Зубную пасту?! Да бросьте вы, неужели такая очередь будет за пастой стоять!

— А че такого? Зубы почистить.