Роксана Гедеон

К чужому берегу. Предчувствие

Сюзанна — 12

Глава первая

Приглашение на бал

1

22 марта 1800 года Париж встретил нас проливным дождем. Было только три часа пополудни, но казалось, что уже наступают сумерки; пока мы ехали через Вожирар, нам не встретился ни один человек на улице, а серые стены заставы Сен-Жермен выплыли перед нами из завесы ливня почти внезапно, как оазис в пустыне перед утомленным путником.

Пятидневное путешествие по скверным дорогам превратилось в семидневное и осложнилось еще и постоянной плохой погодой. Близ Шартра прямо посреди пути карета угодила в выбоину, у нее отлетело колесо, и мы едва не опрокинулись. Спасла нас только интуиция Брике, который будто предвидел происшествие и вел лошадей крайне осторожно, но все равно синяков на нас оказалось достаточно. Парень, нахлобучив на себя шляпу и закутавшись по глаза в накидку, превозмогая дождь, побрел до города, чтобы разыскать кузнеца, а я со служанками почти четыре часа сидела в экипаже, слушая яростный стук капель о крышу и ожидая, пока нам придут на выручку.

Ремонт кареты тоже занял немало времени. В результате мы были вынуждены заночевать в Шартре, чего вовсе не планировали, и продрогнуть до костей в плохой придорожной гостинице. Я молила Бога, чтобы не простудиться и не отравиться сомнительной гостиничной снедью, — ведь в Париж мне надо было попасть здоровой, и была несказанно рада, когда увидела перед собой очертания предместья Сен-Жермен с его богатыми особняками под добротными черепичными крышами. Над ними так уютно вился дымок от растопленных каминов!

— Даже не верится, что мы в двух шагах от дома и от цивилизации. Ну-ка, Брике, ступай поторопи господ гвардейцев!

Пока таможенный офицер, не слишком любезный и мокрый до нитки, просматривал наши бумаги и паспорт, выданный мне полтора года назад Талейраном, я мечтала о том, как окажусь в отеле дю Шатлэ и отогреюсь. Конечно, семейство моего брата занимает только небольшую часть дома, и в остальных комнатах надо будет наводить порядок, но на теплый очаг и хороший обед я вполне могла рассчитывать.

Радовало так же то, что гвардеец на заставе не заикался о какой-либо плате за право въезда в город. Пару лет назад, когда Францией управляла алчная Директория, на заставах толпились всякие проходимцы, самовольно взимающие с путешественников пошлину за один только въезд. Эти деньги, разумеется, шли отнюдь не в казну, а директоры делали вид, что не могут покончить с этим произволом. Теперь придорожных вымогателей как ветром сдуло, и в этом я усматривала руку Бонапарта: генерал, как видно, умел наводить порядок не только в Бретани.

Гвардеец ограничился тем, что спросил, куда мы направляемся.

— На Королевскую площадь, — ответила я, надеясь, что расспросы не будут продолжительными. — Там находится дом моего мужа.

Офицер пожал плечами:

— Чтоб вы знали, в Париже нет Королевской площади, гражданка. Это название уничтожено вместе со Старым режимом.

— Я знаю об этом. Но названия во время революции менялись так часто, что я не могу упомнить новые.

Он вернул мне бумаги и, желая продемонстрировать свою столичную осведомленность, просветил меня: Королевская площадь нынче, согласно указу первого консула от 8 марта, называется площадью Вогезов — в честь одноименного департамента, который первым уплатил военный налог в казну.

— Отлично! — сказала я. — Уверяю вас, мне нравится это название. По крайней мере, оно не напоминает о якобинцах. Но если это единственное, что удалось изменить первому консулу, я буду несколько разочарована.

Бонапарт был при власти уже более четырех месяцев, но, сказать по правде, я не видела пока существенных изменений, на которые все так надеялись. Да, война в Бретани прекратилась, с застав исчезли вымогатели, а с дорог — разбойники, но сами дороги отнюдь не улучшились, и торговля не очень-то оживилась. Да и как было ей оживиться, если Англия по-прежнему господствовала на морях и, находясь в состоянии войны с Францией, не позволяла ни одному французскому судну пересечь Атлантику.

Впрочем, и с остальной Европой Республике все еще не удавалось помириться. Бонапарт, едва придя к власти, отправил письма королю Англии и императору Австрии с предложением заключить мир. Однако эти страны, понимая, что казна Франции пуста, а сама Франция обескровлена десятилетними войнами, не спешили отвечать согласием, тем более, что им самим еще неясно было, что из себя представляет Бонапарт и каковы его устремления.

Австрия не согласна была с потерей итальянских владений, поэтому чопорный император Франц вообще не удостоил первого консула ответом и явно готовился к военному реваншу. В том, что новая схватка у подножия Альп близка, не сомневался никто: обе стороны ждали только прихода весны, чтобы начать кампанию. Что касается английского короля Георга, то он вообще крайне возмутился тем, что ему осмеливается напрямую писать очередной французский узурпатор, и устами своего премьер-министра Питта посоветовал первому консулу не воображать себя равным королям и немедленно восстановить на троне Бурбонов, а потом уже заикаться о мире. На этой резкой ноте мирные переговоры и прервались.

Что было особенно заметно, так это желание Бонапарта взять все бразды правления в свои руки и покрепче натянуть вожжи. Консулат очень недолго просуществовал в том виде, в каком его оформили 18 брюмера: Бонапарт, Сиейес, Дюко. Не прошло и месяца, как генерал дал пинка двум своим коллегам: аббат Сиейес был для него в качестве напарника слишком властолюбив, Дюко — слишком ненадежен. Выдав им по хорошей денежной сумме и по добротному особняку и обеспечив обоих доходными должностями, он назначил на их места Камбасереса и Лебрена, в преданности и ничтожности которых не сомневался.

С молниеносной скоростью была принята очередная Конституция, полная нелепостей и анекдотических пассажей, написанная явно наспех. По слухам, законники, которые ее сочиняли, получили от генерала именно такое напутствие: «Пишите кратко и неясно». Документ поэтому и получился довольно курьезным. В нем не было ни одной цитаты из Декларации прав человека и гражданина — главного и, пожалуй, единственного завоевания революции, которое можно было бы расценить как положительное, и ни единого упоминания о каких-либо правах или свободах вообще. Бонапарт уничтожил Совет старейшин и Совет пятисот, создав вместо них аж четыре законодательных учреждения — Государственный совет, Трибунат, Законодательный корпус и Сенат. Этим он раздробил законодательную власть, превратив ее в неуклюжие отростки власти собственной, и мог совершенно не опасаться каких-либо