бутылке — причем, наверное, в течение не одного дня. Может, пил все то время, что был в Париже, — иначе говоря, спивался… Сердце у меня пропустило один удар. Подобрав юбки, я села рядом с мужем, взяла его руку, сжала в своих ладонях.

«Мой милый… Господи, как же тяжело тебе, наверное, было!»

Мне не особо нужны были теперь подробности встреч роялистов с Бонапартом. И без объяснений было ясно, что роялисты не добились своего, что первый консул поставил их перед выбором, которого они наверняка не хотели делать: служба Республике или эмиграция. То-то так невесело выглядела комната Кадудаля… Когда прошла первая волна сострадания, я подумала: может быть, сведения, принесенные мне Талейраном, переубедят Александра? Или хотя бы смягчат для него тяжесть выбора? Ведь уехать навсегда в Англию — это слишком тяжелое решение для француза, можно сказать, невыносимое. Понятно, когда такое решение принималось во время террора, но сейчас… когда столько благоприятных возможностей открывается для нас во Франции — зачем примерять на себя судьбу изгнанника?

Александр был бледен, в темных волосах у висков серебрилась седина. Я смочила платок, отжала его, осторожно протерла мужу лицо, наклонившись, поцеловала. Он не проснулся, но какое-то подобие улыбки мелькнуло у него на губах. Вздохнув, я решила не тревожить его, не приводить в чувство насильно. В конце концов, я тоже почти не спала прошлой ночью. Сбросив с постели пару лишних подушек, я скинула туфли, распустила ленты шляпки и устроилась у Александра на плече. Некоторое время я просто лежала, уставившись глазами в потолок и горестно размышляя, а потом сама не заметила, как задремала.

— Святая пятница! Я еще сплю? Или брежу?!

Этот возглас привел меня в чувство. Раскрыв глаза, я увидела над собой лицо Александра. Сам голос был громче, чем я ожидала услышать, а на лице при всем желании нельзя было прочитать никакой дружелюбной эмоции, разве что крайнее удивление. И, сказать прямо, неприятное удивление. Он был не рад, что видит меня!

— Что здесь происходит?

Я не спеша спустила ноги на пол, чувствуя, как затекло тело от неудобной позы и как сильно корсет сдавил грудь.

— По правде говоря, — сказала я ошеломленно, — я ожидала другого приема. Особенно после того, в каком виде вас застала…

— Черт возьми, Сюзанна, вы…

Казалось, чуть ли не ругательство готово сорваться у него с языка. Однако, столкнувшись с моим взглядом, он осекся, подавил порыв грубости. Так и не продолжив фразы, Александр отошел в угол, к умывальному столику. Я не глядела в его сторону, слышала только, как он рывком опрокинул воду из кувшина себе на голову, ополоснул лицо и волосы, потом тщательно растерся полотенцем. Видимо, он хотел одновременно и прийти в себя, и преодолеть гнев. Однако откуда этот гнев взялся?

Понятно, что я приехала к нему без предупреждения и увидела неприглядную картину. Но, с другой стороны, пьянство — не такой уж ужасный грех. Я же не с девушками легкого поведения его застигла!

Перекинув полотенце через шею, он подошел ко мне, протянул руку.

— Присаживайтесь. По всей видимости, госпожа герцогиня, нам надо поговорить.

Мы уселись за стол друг против друга. Я попросила воды, и он мне подал ее в стакане. Пока я маленькими глотками пила, Александр не спускал с меня довольно-таки неодобрительного взгляда. Мне уже становилось ясно, что своим приездом я, по-видимому, перешла некую черту, вторглась на территорию, где меня вовсе не ждали. И это ощущение было так противоположно моим собственным ожиданиям, что я в тот момент даже не знала, что сказать.

— Сюзанна, что происходит? — спросил он холодно.

Это было, по-видимому, начало разговора. Я пожала плечами.

— Я приехала в Париж, Александр. Это преступление?

— Черт возьми, я прекрасно вижу, что вы приехали в Париж. Однако зачем? Задавали вы себе этот вопрос?

— Я хотела помочь вам. — Сказав это, я сейчас сама ощутила, насколько маловесома в его глазах эта причина. — Боялась за вас.

— А в этой боязни было место благоразумию? Или только женская взбалмошность?

Поднявшись, он снова чертыхнулся и напомнил мне, что, когда конвой синих увозил его из Белых Лип, мы договорились о двух вещах: я буду ждать его в поместье… до тех пор, пока он не вернется. И если, паче чаяния, он-таки не вернется, то есть будет заключен в тюрьму или казнен, я вместе с детьми должна буду уехать в Англию, где все готово для нашей мирной жизни.

— Как в этот план вписывается ваш приезд в Париж? — негромко, но жестко спросил он. — Вы оставили в Белых Липах нашего сына, которому и месяца не исполнилось. Потому я и спрашиваю: что происходит, Сюзанна? Кажется, вы живете своим умом, не прислушиваясь ко мне?

Не отвечая, я катала пальцами хлебную крошку, оставшуюся на скатерти. Все это мне чрезвычайно не нравилось. У него была такая черта — иногда указывать мне мое место. Впервые он намекнул мне на мою скромную женскую роль пару лет назад, когда я пыталась отговорить его выполнять новое поручение Кадудаля, касающееся ограбления дилижансов и казавшееся ужасным даже ему самому. Тогда между нами вышла ссора. Которую, кстати, тоже подогрело вино… Не знаю, может быть, я действительно порой была слишком активна и этим не соответствовала образу послушной жены. Возможно, к этому меня приучила жизнь, которую я вела до Александра и в которой полагалась, по сути, только на себя.

В общем, я могла себе представить, что мужчину, привыкшего всем управлять и командовать, такое вполне может напрягать. Поэтому я подняла глаза и попыталась улыбнуться, решив смягчить ситуацию:

— Александр, все это очень похоже на допрос. Но откуда такая враждебность, господин герцог? Чем вам могут помешать мое присутствие и мои советы?

— Ваши советы? О Господи! Вы думаете, сударыня, я еще не сыт по горло вашим сумасбродством?!

Загибая пальцы, он почти яростно перечислил мне все случаи, когда я поступала абсолютно вразрез с его желаниями и — более того — даже вразрез с нашими обоюдными договоренностями. Постоянные поездки в Париж два года назад, которые стали причиной наших раздоров, — разве не Сюзанна дю Шатлэ их предпринимала, не посоветовавшись с ним? А недавнее осеннее бегство в Сент-Элуа, в результате которого под арест попала почти вся семья? Разве не ему пришлось рисковать жизнями шуанов, чтобы отбить у синих жену и детей?

Слушая его, я и сама вспылила.

— В Париж я тогда ездила, чтобы добиться для вас амнистии, сударь!

Его глаза сверкнули, как синие кремни, казалось, из них готовы полыхнуть искры.