* * *

Мой отец умер одиннадцать лет назад. Мне тогда было четыре года. Вот уж не думал, что когда-нибудь он подаст мне весть о себе, а меж тем мы с ним вместе пишем теперь эту книгу.

Это самое начало нашей книги, его пишу я, отец присоединится ко мне немного позлее. Главный рассказчик все-таки он.

Я не уверен, что хорошо его помню. Скорее, мне только кажется, будто помню, потому что я часто рассматриваю его фотографии.

По-настоящему я помню только тот случай на террасе, когда он показывал мне звезды.

На одной фотографии мы с отцом сидим на желтом кожаном диване в нашей гостиной. Наверное, он рассказывает мне что-то интересное. Диван до сих пор стоит у нас, но отца на нем больше нет.

На другой фотографии мы сидим вместе в зеленой качалке на застекленной веранде. Эта фотография висит у нас с тех пор, как отец умер. Я и сейчас сижу в этой зеленой качалке. И пытаюсь не качаться, потому что пишу в большом блокноте. Потом все написанное я наберу на старом отцовском компьютере.

Можно кое-что рассказать и об этом компьютере, но к нему я еще вернусь.

Меня всегда удивляют старые фотографии. Они принадлежат другому, не нашему, времени.

У меня хранится большой альбом с фотографиями отца. Немного жутко разглядывать фотографии человека, которого уже нет в живых. Отец снят и на видео. Почему-то меня пугает его голос. Громкий, раскатистый.

По-моему, надо запретить смотреть по видео на человека, которого больше нет в живых, или, как говорит моя бабушка, кого больше нет с нами. Нельзя подглядывать за мертвыми.

На одной из кассет записан и мой голос. Тонкий и писклявый. Он напоминает писк птенца.

Так мы тогда говорили: отец басом, а я дискантом.

На одной кассете видно, как я, сидя на плечах у отца, пытаюсь сорвать с елки звезду. Мне не больше года, и, конечно, я могу лишь немного ее пошевелить.

Когда мама видит на кассете нас с отцом, она порой откидывается назад и громко хохочет, хотя сама же нас и снимала. По-моему, она зря смеется, когда видит отца. Не думаю, что ему бы это понравилось. Наверное, он сказал бы, что она нарушает правила.

На другой кассете мы с отцом сидим на солнышке во время пасхальных каникул перед нашим домиком во Фьеллъстёлене. В руке у каждого по пол-апельсина. Я пытаюсь сосать сок из своей половинки, не очистив ее. Отец же, я уверен, думает совсем о других апельсинах.

Сразу после той Пасхи отец заболел. Он болел больше полугода и боялся смерти. Думаю, он знал, что умрет.

Мама часто рассказывала, что отец особенно горевал, что умрет, не успев как следует узнать меня. Бабушка тоже говорит что-то в этом роде, только она выражается более витиевато.

Когда она говорит со мной об отце, голос у нее становится какой-то подозрительный. И это не удивительно. Ведь они с дедушкой потеряли взрослого сына. Трудно даже представить себе, каково это. К счастью, у них есть еще один сын. Но бабушка никогда не смеется, когда смотрит старые отцовские фотографии. Она относится к ним с благоговением. Это ее слово.

Отец как будто решил, что нельзя серьезно разговаривать с мальчиком, которому всего три с половиной года. Сегодня-то я понимаю, что он имел в виду, и ты, читающий эту книгу, вскоре тоже поймешь.

У меня есть фотография отца, сделанная уже в больнице. На этом снимке он ужасно худой. Я сижу у него на коленях, и он держит меня за руки, чтобы я не упал на него. И пытается улыбнуться. Фотография сделана за пару недель до его смерти. Лучше бы ее у меня не было, но раз уж она есть, выбросить ее я не могу. Как не могу и не смотреть на нее.

Сейчас мне пятнадцать, или, чтобы уж быть совсем точным, пятнадцать лет и три недели. Меня зовут Георг Рёед, и я живу в Осло на Хюмлевейен вместе с мамой, Йоргеном и Мириам. Йорген — мой новый папа, но я зову его просто Йорген. Мириам — моя сестренка. Ей всего полтора года, и она слишком мала, чтобы с ней можно было по-настоящему разговаривать.

Понятно, что у меня нет ни фотографии, ни видеокассеты с изображением Мириам с моим отцом. Ведь ее отец — Йорген. У моего отца, кроме меня, детей не было.

В конце этой книги вы узнаете о Йоргене нечто поразительное. Пока еще не время говорить об этом, но тот, кто дочитает до конца, все узнает.

После смерти отца дедушка с бабушкой пришли к нам и помогли маме разобрать отцовские вещи. Однако ничего важного они не нашли. Важное — это длинный рассказ, который отец написал перед тем, как его увезли в больницу.

Впрочем, тогда никто и не подозревал, что он написал какой-то рассказ. История об Апельсиновой Девушке выплыла наружу только в этот понедельник. Бабушка зашла в сарай для инструментов и там нашла этот рассказ, засунутый за обивку красного гоночного автомобиля, на котором я катался, когда был маленький.

Как он туда попал, не знает никто. Уж конечно, не случайно рассказ, написанный отцом, когда мне было три с половиной года, оказался каким-то образом связан с моим гоночным автомобилем. Я не имею в виду, что это рассказ о гоночном автомобиле, ни в коем случае, я только хочу подчеркнуть, что отец написал его для меня. Он написал историю об Апельсиновой Девушке, чтобы я прочитал ее, когда вырасту настолько, чтобы ее понять. Он написал письмо в будущее.

Если отец и в самом деле засунул когда-то эти страницы за обивку старого гоночного автомобиля, он, наверное, не сомневался в том, что письма всегда находят своего адресата. Думаю, стоит тщательно проверять все старые вещи, прежде чем отдавать их на блошиный рынок или выбрасывать в мусорный контейнер. Страшно подумать, что можно узнать из старых писем и из какого-нибудь другого хлама, выброшенного на помойку.

Последние дни меня занимала одна мысль. По-моему, можно было найти более простой способ послать письмо в будущее, чем прятать его за обивку детского автомобиля.

Когда мы посылаем письма простой или электронной почтой, мы пишем только адрес. Нам неизвестно, когда письмо, отправленное по почте, или e — mail дойдут до адресата. Биллу Гейтсу следовало бы подумать над этим. Еще не поздно обогатить следующую версию Windows новой функцией.

Иногда, пусть даже редко, нам хочется, чтобы кто-то прочитал наше послание через четыре часа, или через четырнадцать дней, или через сорок лет. Рассказ об Апельсиновой Девушке был именно таким посланием. Оно написано мальчику Георгу двенадцати или четырнадцати лет, то есть мальчику, которого отец не видел и не мог видеть.

Но пришло время по-настоящему начать мой рассказ.