Не успели эти пять минут истечь, как второй джентльмен, друг брата высокого карлика — человека-льва — проговорил: «Не расстраивайтесь, пожалуйста. Он же пытался вас изменить. Вы только подумайте: вам отдают немножечко любви — не огромной и безграничной любви, а такой же крохотной, как они сами, любви и немножечко нежности — а в ответ на это вас хотят замесить по-своему. И не для того чтобы сделать вас лучше или хуже, а только лишь для того, чтобы вы сделались таким, как им хочется».

— Как вы правы, сударь, — отозвался я. — Как приятно с вами познакомиться. Да что там любовь. И длилось-то все пять минут.

— Иногда бывает, что длится пять недель, пять лет или пять тысяч часов, — сказал человек. — К сожалению, у меня длилось долго. Видите мой глаз? Мой правый глаз?

— Да, сударь, вижу. Правый глаз у вас вставной, — ответил я. Это трудно было не заметить. Левый глаз у него был карим, а правый, вставной, — голубым и сверкал, как стеклянный шарик. У него были редкие светло-каштановые волосы и тонкий ровный нос. Короче, приятный он был человек и одет был хорошо. Если встретишь такого на улице, можно решить: профессор антропологии Гарвардского университета. Ну, или, по меньшей мере, Колумбийского.

— Лишился его на войне, — стал рассказывать господин с вставным глазом. — Как-то я ел суп за столом с белой скатертью. У меня было двое детей, красавица-жена. Мы вместе обедали. Ели суп. И вдруг мне показалось, что я плаваю в тарелке. Трудно было дышать, я плавал, но выбраться из тарелки никак не мог. И это продолжается до сих пор. Я так и продолжаю жить с женой и двумя детьми в моем уютном семейном гнезде. Лишь ужинать не хожу, только и всего.

Я попытался было сказать что-то вроде: «Понимаю вас, сударь», — чтобы поддержать беседу. Но был так потрясен, что мне страстно хотелось удрать из-за их стола как можно скорее. К тому же у меня уже изрядно кружилась голова. Извинившись, я сказал, что мне нужно вернуться за свой столик.

— Да, пожалуй, вам лучше вернуться за свой столик, — согласился женатый джентльмен со вставным глазом, похожий на профессора Гарварда. — Ведь там вас ждет новый гость, а такие, как он, нынче редко встречаются. Господин Илия через две недели станет раввином, хотя он родом из чужих краев, родился не здесь и не из числа редких избранных. Он сам решил стать иудеем, сам, в поте лица, познал истину и узрел свет. Бросил Музыкальную академию и отправился блуждать в лабиринтах веры! Воистину этой ночью звезды решили сиять лишь для вас.

— Спасибо вам, господа, — пробормотал я. — И спокойной ночи.

Не успел я дойти до стола, как сразу спросил:

— Говорят, вы бродите в лабиринтах веры, господин Илия? Да еще и бросили Музыкальную академию, куда поступили с большим трудом? Мне страшно при мысли, что вы все бросили. Но, признаться, ермолка вам к лицу. Вы ее снимаете на ночь?

— В жизни не существует ничего, что невозможно было бы бросить, — проговорил господин Илия. — Все стоит того, чтобы быть брошенным. А мы присутствуем в мире пропорционально тому, насколько мы способны от всего отказаться. Наше существование на земле — прогулка по тюремному двору. Не поймите меня неправильно, но одним лишь фактом своего исчезновения из мира мы не сделаем двор шире. Мы проявим наши возможности, только когда спасемся из этого мира, то есть из этого тюремного двора.

— Не бойтесь, что я неправильно вас пойму, господин Илия, — ответил ему я. — Ведь я вас вообще не понял.

— Эта ваша грубость напугает тюремных надзирателей, — заметил он. — Пожалуйста, оставим формальности. Меня зовут Илия. Для вас я просто Илия.

— Понимаю вас, сударь, — сказал я. На самом деле эта фраза той ночью стала для меня настоящим спасением. Когда я улавливал хотя бы крохи смысла, я сразу набрасывался на них, как на спасательный круг.

Я налил ему вина в опустевший стакан и, пока он делал первые глотки, хорошенько его рассмотрел. У него были вьющиеся взъерошенные волосы и зеленые глаза с длинными ресницами. Кожа была белоснежной, почти прозрачной. Как ни странно, у всех, кто блуждает в лабиринтах веры, кожа либо постепенно становится прозрачной, либо сразу прозрачная. Должно быть, это небольшой сувенир небес за отход от дел мирских. На нем была темно-зеленая рубашка, три верхних пуговицы расстегнуты. Из-под рубашки выглядывала черная футболка, а на футболке виднелось написанное белыми буквами слово «Сначала».

— А я могу догадаться, что написано у вас на футболке, — сказал я. — Наверное, такие в синагоге продаются. А может, их делают специально для раввинов? На вашей футболке написано: «Сначала было слово». Да, я уверен.

Он улыбнулся. Это была очень мягкая, нежная и светлая улыбка. От нее наш столик и все соседние словно озарились светом. Гарвардский профессор даже сощурился. Илия медленно расстегнул рубашку. На футболке было написано:

СНАЧАЛА

БЫЛИ

ROLLING

STONES

— Сдаюсь! — воскликнул я. — Надо же! Нет, если я кому-нибудь расскажу, что произошло здесь со мной этой ночью, мне решительно никто не поверит.

— Вы все принимаете слишком близко к сердцу, — мягко заметил Илия.

А я вдруг опять подумал о смуглом красавце. Отвечать Илии я больше был не в состоянии.

— Как вы хорошо сказали, — только и сумел пролепетать я. — Как хорошо.

Именно в этот миг у нашего стола как из-под земли вырос карлик. Он смотрел на Илию, и его глаза сияли любовью. Видно было, что карлик этот умел не только быть любимым, но и любить. А еще он всем своим видом показывал, что ему есть что сказать.

Я осторожно встал, подошел к Сабартесу и попросил счет.

— Ваш счет оплачен, — сообщил тот. Открыв нижний ящик буфета, стоявшего у него за спиной, он вытащил красную розу на длинном стебле и протянул ее мне: — А еще он для вас оставил вот что.

— Спокойной ночи, Сабартес, — сказал я. — Спасибо за теплые носки.

— Такова традиция нашего заведения, — ответил он. — Счастливого пути.

Да, видать, серьезным он был человеком. Не в его обычае было болтать подолгу. И я, взяв розу, наконец вышел из этой закусочной.

Была поздняя ночь; улицы были пусты. Пока шагал, я растер розу пальцами и разломал на мелкие части ее стебель. Так по извилистым улицам я дошел до материнского дома. Свет не горел; должно быть, матушка давно спала.

Войдя в отведенную мне комнату, я зажег лампу, стоявшую на комоде; все вокруг озарилось мерцающим светом. Мой кожаный чемодан лежал на своем обычном месте — как преданная собака, под кроватью. Душа моя была полна теплых чувств к нему. Я вытащил его и опустил на кровать. Уложил в него свою тетрадь в синей обложке, три книги, мыльницу, маленькую подушку и кое-что из одежды. Люблю жить с вещами, взятыми на память оттуда, где мне довелось побывать. С большим грузом путешествуют только те, кто не умеет путешествовать. Сев на табуретку перед круглым столом из красного дерева, стоявшим прямо посреди комнаты, я написал извинительное письмо. Затем начал вытаскивать все подряд из карманов пиджака. У меня была привычка так делать перед сном.