— Я не похож на него. Нет, совсем не похож я на Богарта. Но тоже влюблен в Лорен Бэколл.

— Послушайте, любезнейший, — голос мой звенел от гнева. — Я понятия не имею, как впутался в это дело. Мне даже неизвестны его детали — скажем, сколько посыльных в городе, сколько из них убито, как убито и где. К тому же я страшно не люблю всяческие числа и детали. А еще не люблю задавать вопросы и рыскать по улицам… Но, как вы понимаете, я несмотря ни на что попытаюсь чем-нибудь помочь. А в том, что вы не похожи на Богарта, вы в высшей степени правы. И все же, надеюсь, вы согласитесь выпить со мной стаканчик виски, составите мне компанию. И нервам вашим будет на пользу.

Снова налив виски себе в стакан, я залпом опорожнил его. Изжога мучила нещадно. Человек в Медвежьей Шапке затрясся от смеха.

— В-в-вы н-н-не поверите, — выговорил он, — у меня с собой стакан, во внутреннем кармане плаща! Сегодня захватил! Именно сегодня! Какое совпадение! Надо же — вот смотрите!

Он вытащил из-за пазухи маленький синий стаканчик и протянул мне. Я налил в него виски до краев и сказал:

— Замечательно, сударь. У вас есть шоколадка? Если вы сегодня и ее захватили с собой, то — не поверите — вы начнете мне нравиться. Да, вы начнете мне нравиться, хотя это я вопреки самому себе говорю.

— Вот это и есть настоящая любовь! — захохотал он. — Любовь — это то, что чувствуешь вопреки самому себе. А остальное — проблемы равностороннего треугольника.

Он трясся от смеха и с силой тянул плитку шоколада, которую пытался вытащить из внутреннего кармана плаща.

Мы чокнулись, съели по кусочку шоколада и поговорили о Лорен Бэколл. Он все время приговаривал: «Опасная она женщина. Как яд, опасная, — щурился, глядя на меня, и сокрушенно прибавлял: — Но я все равно люблю ее. Вопреки самому себе». Он повторил это, по меньшей мере, десять-пятнадцать раз и вдруг, проглотив очередной стакан виски, подскочил: «Ой!!! Сколько уже времени?» Он начал судорожно натягивать на себя плащ и, пытаясь попасть в рукав, бормотал: «Я должен был забрать маму. Она жутко рассердится. Жутко рассердится». Хотя казалось, будто он в состоянии делать несколько дел одновременно, сейчас он был похож на сломавшуюся заводную игрушку.

Он уже торопливо выходил, когда я напомнил ему:

— Сударь, вы же забыли свой стакан.

— Стакан? Ах, пусть он останется здесь, — махнул он рукой. — Я не успел обсудить с вами всё, что хотел. Вот уж действительно опасная, как яд, женщина: лишает людей разума.

И, хохотнув напоследок еще раз, он поскакал вниз по лестнице. Я закрыл дверь, сел в кресло у стола и погрузился в глубокий сон.

Мне снилось, что женская рука в красной кружевной перчатке рвет фотографию одного из посыльных. Трудно было запомнить, чья это была фотография, потому что все посыльные в этом городе были на одно лицо. У всех были светлые вьющиеся волосы, ясные голубые глаза и ямочки на щеках. Их почти невозможно было отличить друг от друга: в одинаковых форменных костюмчиках — светло-лиловые в желтую полоску штаны, белые чулки с помпонами, лакированные башмаки с бантиками и короткий бархатный жакет такого же светло-лилового цвета, с белым накрахмаленным кружевным воротничком и манжетами. Кружева на манжетах и воротничке всегда были чистыми, никакая грязь никогда не портила форму посыльных, не портила их аккуратный вид и красоту. Они ходили мягкой, быстрой походкой, очаровывая всех вокруг своим изяществом.

Еще мне снилась грустная, бездомная афганская борзая. Она брела по пустынной улице, помахивая облезлым хвостом, а на нее с отвращением смотрел посыльный, который в этот момент шел по противоположной стороне. У этой собаки, искавшей тепла и любви, было два рта, а еще я знал, что она должна вот-вот умереть от старости и одиночества. Завидев посыльного, она сразу перешла улицу, умоляюще уставилась на него красивыми глазами, словно говоря: «Согрей меня, полюби меня, позаботься обо мне», — и начала ластиться к нему. Посыльный в ужасе пытался обойти ее, опасаясь, что она запачкает его чистые одежки. Я знал, что ему хотелось, чтобы собака немедленно умерла. Посыльные ведь никогда ни к кому не прикасаются. До конца дней своих они остаются девственно чистыми и неприкосновенными, им омерзительны любые физические контакты. И тут женская рука в красной кружевной перчатке начала рвать фотографию посыльного, и послышались леденящие кровь крики: «Жестокие! Жестокие!»

Я проснулся в поту. Было уже далеко за полночь. Я тотчас вышел из конторы и побежал к дому. Меня охватил ужас, причину которого я никак не мог понять. Улицы, казалось, пахли убийством. Я уже добежал до дома, как вдруг кто-то тихонько подкрался ко мне сзади и ударил чем-то тяжелым по голове. Когда я наутро очнулся, то был готов поклясться, что на руке ударившего меня была красная кружевная перчатка.

* * *

Ванг Ю вошел ко мне в комнату, улыбаясь обычной наигранной улыбкой. Поставив в изголовье поднос с завтраком, он, как обычно, прошел к окну с невероятно прямой, как обычно, спиной и раздвинул тяжелые бархатные шторы. Меня жутко раздражала эта его свойственная всем азиатам манера ходить, словно он шест проглотил; я с самого детства готов был продать душу дьяволу, чтобы хоть раз увидеть Ванга Ю ссутулившимся и с кислой физиономией.

Потом он придвинул поднос поближе ко мне и сказал:

— Ах, господин, вы даже не представляете, как мы разволновались вчера, когда увидели, что вы лежите перед дверью, словно вам кувалдой по башке дали.

Произнося это, он не забыл добавить в голос побольше дрожи, свидетельствовавшей о том, как он расстроен.

Безупречный Ванг Ю! Кто знает, как ты обрадовался, когда увидел, что со мной случилось!

— Я полагаю, что получил по голове, может, и не кувалдой, но уж бутылкой-то точно, милый Ванг Ю, — сказал я. Если и было что-то, чего Ванг Ю не выносил, так это когда кто-либо, кроме моей матери, называл его «милый Ванг Ю». Он уже быстро выходил из моей комнаты, как вдруг я сказал:

— Да, у меня к тебе одна просьба, милый Ванг Ю. Сходи сегодня в дедушкину контору и приберись там, пожалуйста. Только, прошу, не открывай окна. Можешь открыть ставни, но окна, смотри, ни в коем случае.

— Конечно же, господин, — ответил Ванг Ю, — с удовольствием.

Когда он сказал об удовольствии, я должен был услышать в его словах что угодно, кроме удовольствия. Ах, мне следовало догадаться о том, что сделает коварный Ванг Ю!

Ближе к вечеру мне уже было гораздо лучше. Собравшись с силами, я скинул с головы пакетик со льдом и, надев дедушкин макинтош, направился в его контору. Как только я вошел в здание, меня охватил ужас. Во всем здании был совершенно другой воздух и запах, словно какой-то неведомый индийский бог, задумав злую шутку, вдохнул сюда всю свежесть Гималаев. Дом продувался легким сквозняком, и все старинные обитатели здания, видавшие его лучшие дни, ходили с раскрасневшимися от избытка кислорода щеками и сияющими глазами из конторы в контору, из кабинета в кабинет как зачарованные дети. Трудно было не догадаться, как звали этого озорного негодника-бога, которого даровали нам земли Индии: то был милый, милый, милый Ванг Ю.