Даже сквозь деревянную дверь я узнаю ее голос, замирающий на полувздохе и вечно звучащий так, словно ее только что лишили какой-нибудь из самых заветных иллюзий. Я смотрю в «глазок», вижу чудовищно увеличенный глаз в сети мелких морщинок — и кажется, будто на лестничной площадке ворочается, норовя заглянуть ко мне в квартиру, огромный кит. Я отшатываюсь и в испуге нажимаю на дверную ручку.

Я был уверен в том, что она брюнетка, а она, оказывается, блондинка. Она стоит на коврике у меня на площадке, левый глаз прищурен, тело чуть подалось вперед — туда, где только что, пока дверь не открыли, находился «глазок». Лениво приосанивается.

Ах ты, блядство какое, говорю. Заходи. Как дела?

В полном порядке, отвечает, нет ли у тебя апельсинового сока?

Чего нет, того нет.

Смотрит на меня так, словно я должен опрометью броситься в супермаркет на углу и затариться тремя бутылками сразу. Причем и тогда, скорее всего, выяснилось бы, что я купил не тот сорт и бежать нужно снова. Я вижу ее впервые в жизни и, судя по тому, с каким видом она заходит ко мне в квартиру, командовать она любит. Вот позвонила в дверь — и изволь открыть.

Тремя секундами позже она восседает за кухонным столом и ждет от меня проявлений гостеприимства. А меня как параличом разбило от того, что она, во-первых, существует на самом деле, а во-вторых, находится у меня. Ей даже не взбредает в голову назвать свое имя. Очевидно, она исходит из уверенности, будто к ее голосу может прилагаться только она сама, и меня в какой-то мере злит, что она права, хотя длинные золотистые волосы, разлетевшиеся по спинке стула, я вижу тоже. Уже через две минуты, проведенные в ее обществе, становится трудно вспомнить, какою же я представлял себе ее раньше, слушая ее проклятущие передачи. Кем-то вроде Маты Хари, хотя, конечно же, лишь отчасти. И выглядит она куда моложе, чем я думал: так могла бы выглядеть ее младшая сестра. Но этот голос, оплакивающий всю земную несправедливость, когда она отвечает на пошловатые истории, рассказываемые радиослушателями, — его ни с чем не спутаешь. А звонят ей на радио в основном мужчины. Она выслушивает их, иногда позволяет себе пробормотать «ну-ну» — эдакое глухое и гулкое «ну-ну», с каким, должно быть, когда-то укачивали их матери, взяв на руки. Кое-кто принимается плакать. Я — никогда. Причем меня с самого начала восхищал тот умонепостижимый холодок каким она обрывает на середине фразы любого слабака, едва истекут положенные ему три минуты. Ее жестокости могла бы позавидовать испанская инквизиция. Уже несколько месяцев — задолго до того, как у меня самого нашлась первая пошловатая история, — я включал ее ночью на среду и воскресенье.

Должно быть, на станции фиксируют номера, с которых звонят слушатели. Я назвался только по имени, да и его-то переврал. Но по номеру телефона можно, если приспичит, выяснить адрес. Чем все и объясняется.

За окном по небу карабкается луна — кроваво-красная, ненатурально-большая, с одного боку искромсанная. Хорошим предзнаменованием это не назовешь, внезапно мне становится страшно. Уже несколько недель со мной не было такого — так почему вдруг сейчас? Я странно себя веду. Пора угостить ее чем-нибудь.

Апельсиновый сок у меня кончился, говорю, а вот яблочный есть.

Нет, спасибо, отвечает она, если нет апельсинового, то ничего и не нужно.

Смотрит на меня с издевкой. Я преступный пожиратель апельсинового сока, и сейчас она у меня на глазах умрет от жажды. Засыпаю порошок в кофеварку-эспрессо, чтобы чем-то занять руки. Ставлю перед ней чашку, а она, принюхавшись, строит такую гримасу, словно я собрался угостить ее свиной кровью.

Кстати уж, о крови, говорит она.

А я не произнес о крови ни слова. Может, она читает мысли? Может, чтение мыслей — часть ее ремесла?

Где же это стряслось?

Спрашивать об этом не дозволено никому. Строго говоря, мне следовало бы за волосы стащить ее со стула на пол. Наступить ей на ноги, чтобы не вздумала подняться. Вышвырнуть ее вон. Однако я не делаю ничего. Слишком долго я ни с кем не разговаривал, кроме продавцов в супермаркете и того пидорка, что приносит мне пиццу на дом. А он вечно таращится на меня, на щетину у меня на щеках, и пока я, роясь в поисках мелочи, пропускаю его на кухню, рассыпается в комплиментах мойке, подвешенной на спущенных с потолка цепях, и сложенной из известняка печке. Однажды, уже на лестнице, он прихватил меня за жопу, и я спустил его по ступенькам. А он все равно приходит каждый день, за вычетом воскресений, я уж и не помню, сколько времени это длится.

Ну, говорит она, так где же это стряслось?

Она улыбается. Улыбка идет ее голосу, как человеку может идти хороший костюм, а голос ее, пропутешествовав по всему помещению, становится рядом со мной и теребит меня за плечо. Теперь и мне, как иным ее слушателям, хочется разрыдаться. Точь-в-точь как им. Но нет. Больше нет. Никогда больше.

А я ведь уже рыдал. Два дня и две ночи, без перерыва, без отдыха, без сна, лежа в комнате на полу и не поднявшись ни разу. Каждые несколько часов, выплакав все глаза и ощущая их у себя на лице как два свежих ожога, я отпивал по глотку воды из стоящей рядом полупустой бутылки. Той самой, из которой, должно быть, пила и Джесси, прежде чем она это сделала. Я даже слышал, как она отхлебывает, слышал по телефону, слышал, как вода именно из этой бутылки усилием шейных мускулов проталкивалась ей в горло.

Глоток-другой воды — и у меня лились новые слезы, а когда бутылка становилась пустой, я уже был уверен в том, что ослеп. И это меня радовало. Я ведь все равно не собирался открывать глаза — не собирался никогда впредь. К тому же я наполовину оглох: беспрестанно прижимал руку к левому уху, о котором мне было ведомо, — клочья барабанной перепонки вываливаются из него наружу, как занавески из распахнутого окна. И это меня тоже радовало. Больше не получая водяной подпитки, я продолжал рыдать, мое тело валялось на полу, сперва — судорожно застывшее и твердое, как бревно, потом — бессильно обмякшее, как небрежно брошенная наземь брючная пара. Я надеялся, что смогу умереть по собственному хотению. Но вместо этого в конце концов в какой-то момент заснул. А когда — тоже в какой-то момент — проснулся, на ощупь прошел на кухню, к холодильнику, достал из морозильной камеры упаковку кокаина и, поскольку мой нос превратился в монолит, лишенный каких бы то ни было отверстий, разодрал рот, закинул туда порошок и проглотил побыстрее, пока судорога не запечатала горло. Потом выскочил из квартиры, оставив входную дверь нараспашку, выбежал из дому. Это произошло два месяца назад. И с тех пор я не пролил и слезинки, да и желания зарыдать тоже не чувствовал. Вплоть до настоящей минуты. Эта девица с радио, вне всякого сомнения, та еще штучка. На мгновение мне показалось, будто теперь все срастется.