Голос его звучит гулко, и означает это, что он говорит со мной из конференц-зала. А это помещение площадью во всю мою квартиру, потолок вдвое выше, и окна во всю стену. Попав туда впервые, я подумал: Руфус — человек, поднявшийся на самый верх. А я человек, которому надо туда подняться.

К сожалению, отвечаю, вы в этом отношении заблуждаетесь.

Да нет же, говорит, и вы сами это прекрасно знаете. Занятия правом приносят душевный покой, и вам, Макс, это известно. Вот и воспользуйтесь проверенным снадобьем.

Руфус, говорю, у меня другое снадобье. И называется это наркозависимостью.

Полминуты кажется, будто нас разъединили. А затем из трубки доносится оглушительный хохот.

Макс, говорит он, вам ведь известно, что тридцать процентов лучших юристов страдают наркозависимостью. И из их числа все сто процентов трудятся в нашей фирме.

Эта шутка, на мой вкус, слишком отдает арифметикой, чтобы отреагировать на нее с подобающей живостью. Разумеется, я в курсе. Стрессы бывают у каждого. Но я не знал, что он тоже в курсе.

Я не могу вернуться, говорю. Я уже отказался.

Отказались от чего, спрашивает.

Отказался от попыток простукать все стены и все мосты на предмет профилактики эвентуального обрушения.

Макс, говорит, а вы, часом, стихи сочинять не начали?

Нет, не начал.

Вам ведь известно, что сотни молодых юристов продали бы душу дьяволу за ваше место в фирме?

Известно, говорю.

И вам известно также, что сохранить за собой место после девятинедельного прогула предлагают далеко не каждому?

Такое, отвечаю, может произойти только с тем, кто работает лично на вас.

Перед моим мысленным взором он предстает еще более плюгавым, жилистым и загорелым, чем есть на самом деле. Его персональный кабинет в Вене — самое крошечное помещение во всей конторе и к тому же единственное, обставленное антикварной мебелью вместо минималистских деревянных конструкций в японском духе. Перед моим мысленным взором Руфус громоздит друг на дружку десяток толстенных справочников по юриспруденции в красном кожаном переплете, чтобы с этого пьедестала дотянуться до верхней полки книжного шкафа, где у него хранятся документы НАТО пятидесятых годов. Он чудак, каких поискать.

Девица с радио вползает в гостиную и застывает на четвереньках в дверном проеме. Щеки у нее, пожалуй, влажны, а в остальном ничего не заметно. Осторожно встает, присаживается в почтительном удалении от моего матраса. Смотреть на нее приятно.

Кроме того, говорит Руфус, вы зарабатываете сумасшедшие деньги.

Ах, вы, отвечаю, об этом.

И вы все-таки положительно уверены, интересуется Руфус, что не собираетесь удариться в стихотворство? С вами, немцами, никогда не знаешь наверняка.

Я невольно улыбаюсь:

Уверен.

Выходит, вы настаиваете на собственном увольнении?

Мы подошли к сути разговора. Я набираю полные легкие воздуха.

Я прошу прислать мне официальное уведомление о расторжении контракта в одностороннем порядке со стороны фирмы с выплатой соответствующей неустойки.

Вы проработали у нас всего три года, говорит. Ну, может, три года с лишним.

На это я не отвечаю ничего. Я понимаю, что он борется с самим собой. Конечно, он мне симпатизирует, но я в своей наглости захожу слишком далеко.

Все дальнейшее в письменном виде, произносит он наконец. Удачи вам, Макс.

И вам удачи, Руфус. Вы для…

Но он уже повесил трубку. Я бросаю телефон на пол, решив наконец-то избавиться от него окончательно. Он ведь мне больше не нужен. Подкладываю под голову скомканное постельное белье, выискиваю местечко попрохладнее, чтобы было куда ткнуться лбом.

Ну и ладушки, неожиданно тихим голосом говорит девица с радио, времени у тебя теперь хоть отбавляй.

Я выставил ее за дверь, но через десять минут она вернулась.

Перед тем как уйти, говорит, хорошо бы все-таки забрать ленту.

Я чувствую себя усталым. С собой она приносит сквозняк с лестничной площадки. Волосы падают ей на лицо. Я киваю в сторону алюминиевой подставки и ухожу на кухню. Слышу, как она возится, отодвигая подставку. Заговаривает она в следующий раз после довольно продолжительного молчания.

А что, спрашивает она, это нормально, что у тебя в квартире полы ни к черту?

Я смотрю в прихожую. Подставку она как отодвинула от стены, так на место и не вернула, стоит, нагнувшись, что-то разглядывает. Ленту она нашла и вновь соорудила себе «конский хвост». На провокацию я не поддамся, смысл ее мне совершенно ясен: все, что угодно, лишь бы получить возможность еще несколько минут поиграть у меня на нервах.

Да нет, все же подхожу поближе.

Мы стоим рядышком, как пара закадычных друзей, и вглядываемся в щель, кем-то выпиленную в полу. Щель прямоугольная, но края корявые, пилили кое-как, — сильнее всего это смахивает на детское изделие лобзиком. В одном из углов несколько последовательных зубцов — сюда, наверное, вгрызалась пилка. На коротких сторонах обрывки скотча, которым и крепилась примерно сорокасантиметровая паркетина, снятая Кларой. Крепкие у нее, должно быть, ногти на больших пальцах. У Джесси были такие же. Судорожно пытаюсь вспомнить, когда в последний раз сдвигали с места подставку. И ничего не припоминаю. Следовательно, тайник — а ведь это, вне всякого сомнения, тайник — мог быть устроен, как только мы сюда два года назад переехали. И сам тайник свидетельствует о поразительной наивности Джесси: решила, что никто не найдет так глупо припрятанное! Наивная хитрость, не без вмешательства случая обернувшаяся особо утонченной!

До сих пор я был уверен в том, что все, принадлежащее Джесси, запер в двух заколоченных проходных комнатах и тем самым бесследно уничтожил. И вот весточка от нее — во-первых, чрезвычайно, до невыносимого, для нее характерная, а во-вторых, неустранимая. Щель. Тайник. Я испытываю такую боль, что не могу оставаться в прихожей. Да подавись ты этой щелью, думаю.

Прохожу в гостиную и принимаюсь собирать с пола скомканные бумажные носовые платки и окурки. Клара возится в прихожей, не отходя от щели, оттуда доносится непрекращающийся шорох. Открываю окно, выкидываю окурки и носовые платки на улицу, перевешиваюсь через подоконник, чтобы не слышать ничего, кроме шума трафика. Когда проезжает трамвай или самосвал, подоконник дрожит и я вместе с ним — и хорошо: хотя бы на пару секунд можно забыть о том, что дрожу-то я и сам по себе, дрожу собственной дрожью.

На улице еще большее пекло, чем в квартире. Облизываю губы, чтобы в них могла удержаться сигарета без фильтра, и вот она раскурена, и я хочу взять ее двумя пальцами, а она приклеилась к нижней губе. Я обжигаю сгиб пальца, отдираю сигарету вместе с приставшим к ней клочком кожи. Дым застревает в легких, раскаленный, как будто он работает в режиме автономного подогрева, а глаза заливает смахивающим на крутой кипяток потом. На тротуаре две едва прикрывающие срам тринадцатилетние девахи любуются ковром из носовых платков и окурков, потом поднимают глаза на меня. Я отшатываюсь от окна. Чудовищно жарко.