И вздохнул, наблюдая за тем, как Галилей смешивает табак с извлеченной из коробочки травой темно-желтого цвета. На Линге, в отличие например от Анданы, вихель был запрещен, однако астрологу «Амуша» полагалась поблажка, и, завидев Квадригу, местные полицейские отворачивались, хотя с легкостью могли отыскать в его карманах и поясной сумке пять-шесть лет каторжных работ. Впрочем, поблажка полагалась всем настоящим, водящим через Пустоту цеппели, астрологам.

— Альваро, откуда такие познания? — осклабился Бедокур. — Был опыт?

— Я сделал сии умозаключения на основе наблюдений и теоретических изысканий, месе карабудино.

— Мне одному кажется, что здесь ужасный сквозняк? — Бабарский демонстративно высморкался, аккуратно свернул платок, и продолжил: — Если кого и надо пороть, так это тутошнего хозяина. Он преступно относится к здоровью посетителей.

— Не тутошнего, а здешнего, — меланхолично поправил суперкарго Мерса.

— И еще за то, что пускает в приличное заведение всяких умников.

— ИХ, в зале душно! — не сдержался Бедокур. — Даже волосы потеют.

— А у меня ажарская астма! Я задыхаюсь!

— Откуда у тебя астма?

— Выросла!

— На Андане подцепил, — язвительно сообщил Хасина. — В заведении синьоры Улитки.

— Разве астма так передается? — испугался Чира.

Медикус деликатно заржал.

Несмотря на то что каждому члену экипажа полагалась комната в замке, офицеры, за исключением Дорофеева и Валентина, предпочли поселиться в городе и коротали вечера в харчевне «Золотой дуб». Той самой, что не меняла облик шестьсот семьдесят четыре года, в результате чего посетители вынужденно наслаждались раннелингийскими интерьерами: тяжеленными столами из плохо выструганных досок, неудобными лавками и глиняной посудой. Но еду в «Дубе» подарали отменную, а местное пиво славилось на все дарство Кахлес. Харчевня не пустовала даже в будние дни, однако офицеров Помпилио всегда ожидали лучшие места и быстрое обслуживание.

— Если у тебя астма — иди на воздух, ипать-копошить, — посоветовал Галилей Квадрига, с наслаждением раскуривая трубку.

Над столом лениво повисло вихельное облако.

— Иди курить туда. — ИХ неопределенно махнул рукой.

— Не могу подняться с лавки, — обезоруживающе улыбнулся астролог. — Пьян.

— А вот меня ваши слова э-э… возмущают, — неожиданно произнес Мерса, откладывая двузубую вилку. — Вы сожалеете, что мессер не выпорол э-э… человека, и это безнравственно! Мы ведь не о лошади говорим.

— То есть лошадей пороть можно? — немедленно уточнил Хасина. — Это нравственно?

— Не согласен, — встрял Бабарский. — Я, к примеру, не то что лошадь, даже собаку бродячую не пнул ни разу в жизни. Хотя все они блохастые твари, а блохи разносят заразу.

— Я тоже, — добавил Бедокур. — В смысле, не зараза блохастая, а насчет собак. Бить животных — плохая примета. Это вам даже начинающая ведьма скажет.

— Собака может укусить, — промямлил Галилей, попыхивая трубкой. — Меня однажды пыталась, но я спугнул ее щепоткой свуи.

— А лошадь может лягнуть, — ляпнул алхимик и тут же укорил себя за длинный язык.

— Что, Мерса, не любишь животных? — медикус театрально покачал головой. — Не ожидал от человека столь прогрессивных взглядов. Это самый настоящий флукадрук.

— Какой же ты злой, Мерса, — тоненько хихикнул ИХ, старательно вытирая руки льняной салфеткой.

— Алхимик, ипать-копошить. — Квадрига блаженно прикрыл глаза. — Я всегда с подозрением относился к людям, которые проводят жизнь возле атаноров. Надышатся всяким, потом идеи распространяют.

И пыхнул вихельным выхлопом.

— Я люблю э-э… животных, — покраснел Мерса.

— Я видел, как Энди ел рагу, — припомнил Бедокур.

— Мерса, это безнравственно, — продолжил изгаляться Хасина. — Если ты действительно любишь животных, зачем поглощаешь их трупы? Почему тебя не тошнит?

— И ботинки кожаные таскаешь, — въедливо добавил ИХ. — А еще ремни и перчатки.

— И цапу кожаную надевал, когда холодно.

— Мерса, ты — лицемер.

— Мы обсуждали телесные наказания, — хмуро ответил Энди.

Он догадывался, что над ним подшучивают, и старательно гасил подступающее раздражение.

— Можно подумать, тебя никогда не пороли.

— Кстати, да, Мерса, ты бунтуешь просто так или тяжкие воспоминания гнетут?

— Я э-э… не бунтую.

— Уже не важно, — отмахнулся Хасина. — Тебя пороли?

— Расскажи, как это было?

— Участвовал в каком-нибудь мятеже?

— Или на мелком воровстве спалился?

— Ни на чем я не палился, — отмахнулся Энди. — А пороли меня всего один раз э-э… в молодости э-э… когда я работал учеником алхимика на Герметиконе.

— И сильно сей опыт помешал тебе в жизни, месе карабудино?

Алхимик наконец понял, что обрадованные возможностью развлечься друзья просто так не отстанут, и перешел в контратаку:

— Альваро, никак не ожидал, что ты э-э… убежденный сторонник телесных наказаний. Это разве не флукадрук?

— Когда-то я считал телесные наказания несомненным доказательством человековской дикости, но с течением времени понял, что в этом инструменте заложен определенный смысл, — важно ответил Хасина. — Тщательно и беспристрастно проанализировав доступную информацию, я убедился, что в некоторых случаях подобное воздействие необычайно эффективно. Ты, Мерса, не медикус, но наверняка слышал аксиому, что яд в разумных дозах оказывает положительный эффект. — Альваро с наигранной печалью оглядел офицеров. — Человеки несовершенны, говорю вам как сторонний и нейтральный наблюдатель, человеков следует улучшать.

— Не такой уж ты нейтральный, — громко заметил Энди, поправляя очки.

— Это еще почему?

— Давно хотел спросить: в чем цель твоих э-э… исследований? Что будет, когда твоя раса соберет достаточно сведений о человечестве?

Контратака удалась: разогретые пивом офицеры охотно переключились на новую тему и принялись забрасывать медикуса каверзными вопросами:

— Вторжение?

— Ты будешь нас вешать?

— Альваро, брат, за что?

— Хасина, я всегда был добр к тебе.

— Жалкие, жалкие человеки, — усмехнулся медикус. — Вы способны мыслить исключительно насилием.

— Ты вроде не возражал против телесных наказаний. Почему бы тебе не согласиться с массовыми убийствами?

— Вы убьете всех или оставите немного рабов?

— Чтобы кто-то возделывал для вас поля.

— Я не хочу быть рабом.