Наступило лето. Они снова поехали в Дордонь к Касу, а потом отправились в гости к другу Дэвида Тони Ричардсону, английскому кинорежиссеру и сценаристу, чья жизнь проходила то в Лондоне, то в Лос-Анджелесе. Не так давно Тони обустроил целую деревушку в горах над Сен-Тропе, приспособив ее для отдыха и охотно принимая там всех близких – и не очень – друзей. Он был так гостеприимен, что его не нужно было даже предупреждать о приезде: к нему заявлялись когда вздумается и занимали один из домиков; жили у него общиной, проводя все вместе восхитительные дни у бассейна, на вершине цветущего холма, откуда открывался вид на море. Дэвид и Питер встретили там своих лос-анджелесских друзей: как будто кусочек Калифорнии переместился в Европу. Когда наступила осень, они стали проводить выходные в Париже и разъезжали по всей Франции, останавливаясь каждый раз в самых лучших отелях. Было так просто доехать в пятницу вечером до побережья, погрузиться вместе с машиной на паром, а в субботу утром проснуться уже на севере Франции. Континентальная Европа чуть ли не за порогом, во всей своей красоте и разнообразии, – вот чего у них в Калифорнии не было, это Дэвид должен был признать. Особенно им полюбился термальный курорт Виши: дворец – элегантный, как в романах Пруста, – павильон Севинье. Было чудесно находиться там вдвоем, наслаждаться массажем, проводить расслабленные вечера и восхитительные ночи.

Питер приносил ему удачу. Их второй год в Лондоне был очень профессионально насыщенным для Дэвида, и в галерее Уайтчепел, в восточной части Лондона, готовилась ретроспективная выставка его работ. Он шел по следам своих великих предшественников: именно в этой галерее в 1938 году выставлялась «Герника» Пикассо – акт протеста против гражданской войны в Испании, – а в 1961 году, когда он был еще студентом Королевского колледжа, проходила первая английская выставка Марка Ротко; в 1964 году здесь же была устроена выставка «Новое поколение». Эта экспозиция охватывала всю его работу за последние десять лет: рисунки, гравюры, картины, созданные в Калифорнии, большие портреты. Он написал еще один двойной портрет, на этот раз Генри с его милым дружком, съездив в Нью-Йорк, чтобы сделать предварительные наброски и фотографии. В эту поездку ему представился случай испытать на себе ограничения американской жизни: он заболел, у него сильно подскочила температура, и, к своему изумлению, он обнаружил, что в этой столь демократической и щедрой стране просто-напросто невозможно вызвать врача, если вы заранее не побеспокоились его найти, и единственный выход – несколько часов стоять в одной очереди с нищими и бездомными в приемном отделении больницы.

Новый портрет сильно отличался от портрета Кристофера и Дона и был выполнен преимущественно в зеленых и розовых тонах. Генри сидел нога на ногу, посередине обитого розовым бархатом дивана в стиле модерн, спиной к окну с видом на небоскребы Манхэттена и лицом к зрителю, занимая центральную часть полотна. В стеклах его очков играли блики света. Одна нога, обутая в начищенный до блеска ботинок, виднелась через стеклянную поверхность столика, другая покоилась на другом колене. Его друг стоял в стороне, изображенный в профиль, в бежевом плаще: у него был такой вид, будто он пришел передать срочное сообщение или спешит уйти. «Он похож на ангела из сцены Благовещения», – сказал ему один из друзей, и Дэвид засмеялся, потому что Генри не имел ничего общего с Девой Марией. Портрет не льстил Генри, но все в нем указывало на исходящую от него силу: большой живот, подчеркиваемый складками серого жилета, красный галстук, полуоткрытый рот, рука, сжатая в кулак, полоска кожи, виднеющаяся между носком и краем брюк. Это снова была картина, передающая отношения между персонажами, но – в отличие от портрета Кристофера и Дона – чувствовалось, что эти отношения не продлятся долго. Сразу же после этого Дэвид написал еще одну работу большого формата, где Питер и Осси, изображенные со спины, сидели на железных стульях, а рядом стоял еще один, пустой, стул (на котором сидел Дэвид, вставший с него, чтобы запечатлеть эту композицию, и таким образом его присутствие на картине передавалось отсутствием). Сцена разворачивалась среди зелени парка Источников в Виши, с перспективой деревьев, подстриженных на французский манер.

В этот день, 2 апреля, когда они вместе с Питером пришли на вернисаж в галерею Уайтчепел, Дэвид чувствовал волнение, нервы его были взвинчены. Сюда собирался весь Лондон. Впервые за десять лет он снова увидит произведения, написанные и проданные им еще в юности. Во времена учебы в Королевском колледже он еще искал себя и его работа носила отпечаток влияния французских, итальянских и американских художников – классических или современных, фигуративных или абстрактных, – особенно Дюбюффе и Фрэнсиса Бэкона. Но даже в то время их стиль впитался в его собственный, в котором четко угадывались его рука, формы, театральность, его вкус к игре, цвета, пространственные решения, уже предвещавшие его огромные двойные портреты.

Первая ретроспективная выставка состоялась в возрасте тридцати двух лет. Он становился знаменитым художником, хоть ему и не нравилось думать о себе в подобных выражениях. Его родители слышали интервью с ним в передачах на Би-би-си, видели его фотографии в газетах, люди расспрашивали их о знаменитом сыне, а Брэдфордская художественная галерея купила несколько его офортов[22]. Просьб дать интервью становилось все больше, приглашения так и сыпались, к тому же его стали узнавать на улицах. Картины продавались как горячие пирожки, особенно двойные портреты: полные света, современные и вместе с тем классические. Кас давил на него, чтобы он быстрее писал новые, так как их ждали коллекционеры. Дэвид не любил работать под давлением, но было приятно чувствовать себя востребованным.

По сравнению с бурным водоворотом событий, захлестнувшим его в этот период, их с Питером уютная совместная жизнь казалась иногда слишком пресной. Они сохраняли друг другу верность уже почти четыре года. Влечение постепенно ослабевало. Разве не пишут во всех книжках – взять хотя бы «Тристана и Изольду», историю которых он знал наизусть благодаря опере Вагнера, – что страсть длится три года? Теперь случалось, что Питер отказывался заниматься с ним любовью или даже не позволял Дэвиду просто его целовать. Он упрекал своего друга, что тот не воспринимает его всерьез как художника. Дэвид пожимал плечами. Питер учился в Слейде, ему было двадцать два года: до серьезного художника было еще далеко. После ретроспективной выставки Питер жаловался, что на картинах Дэвида он выглядит исключительно как сексуальный объект: разве не так писали в газетах и думали их друзья? Дэвид закатывал глаза и не считал нужным отвечать.

Они поругались накануне Пасхи, когда он собирался на вокзал, чтобы уехать в Брэдфорд; без Питера, потому что Пасха, как и Рождество, – сугубо семейный праздник.

– Ты стесняешься