В тот раз мы с ней попали в предлагаемые самой жизнью обстоятельства, которые навязали нам именно такое, а не иное поведение. Ей пришлось выпутываться из ситуации с упавшей на меня вазой, а поскольку до некоторой степени Эльжбета сама эту ситуацию спровоцировала, то она вынуждена была принять на себя ответственность, т. е. отвезти меня в больницу. Поступить иначе она просто не могла.

– Я… я… в общем есть предложение, кстати, не мое, а Бжеского… Вам предлагают роль Мадлены в «Кабале святош»…

Она смотрела на меня полным недоумения взглядом, не понимая, о чем я толкую?

– Роль Мадлены, – повторила я.

– Да вы спятили, убирайтесь отсюда! – крикнула она.

Выражение лица у нее было такое, что я не на шутку перепугалась, опасаясь, что Эльжбета снова кинется на меня с кулаками.

Я инстинктивно вжала голову в плечи. Видимо, ей стало неудобно, мой страх ее отрезвил, потому что она вдруг спросила:

– Может, выпьете чаю? – Тон ее голоса стал совершенно иным.

– С удовольствием, – поспешила ответить я.

Когда она вышла в кухню, я огляделась по сторонам. Горка, стол, диван, в углу телевизор. Обстановка такая же, как во многих других квартирах, – обезличенная. На стене – репродукция с картины Пабло Пикассо «Голубь мира». Репродукция – это что-то неживое. В жизни бы не повесила такую в своем доме, «если бы он у меня был», мысленно добавила я. Про себя я когда-то решила, что у меня дома не будет. Но Зигмунду захотелось насильно меня осчастливить.

Она вернулась с подносом, на котором стояли две чашки и сахарница. Поставила чашку передо мной.

– Вряд ли я смогу снова выйти на сцену, – сказала она голосом человека, раз и навсегда смирившегося со своей судьбой.

– Вы ей уже отравлены, так просто этого не забудешь.

– А вам-то об этом откуда известно?

Хороший вопрос. В ее глазах я всего лишь начинающая актриса, стоящая у порога своей профессиональной карьеры, в то время как у нее за спиной было несколько театральных сезонов, прежде чем она насовсем покинула театр. Я могла только догадываться, какой ценой дается такой отказ от сцены. Скажем, я ни за что не смогла бы уйти из театра, театр был для меня делом всей жизни. Она выбрала другой путь – семейную жизнь, и эта семейная жизнь чуть ли не в одночасье рухнула. Все эти годы она была просто чьей-то женой, кем-то без своего собственного лица. Теперь она стала Женой с большой буквы, а Зигмунд – Мужем. Я как бы влезла между ними. Знай я, что она не хочет давать ему развода, никогда бы не позволила Зигмунду уйти из семьи. Но он пошел на это. Ради меня. Поэтому мне казалось, я у нее в долгу. И должна отплатить… хотя бы ролью Мадлены.

– Пани Эльжбета, – порывисто начала я, может, чуточку громковато, потому что она в испуге вскинула на меня глаза, – вы же сами когда-то сказали, что хотели бы еще сыграть в русской классике…

– А вы откуда знаете?

Я смутилась, судорожно соображая, что ответить. Не могла же я признаться, что вела себя как доморощенный частный детектив: пошла в библиотеку Фильмо-фонда, чтобы там, раскапывая прошлое, стать, в определенном смысле, свидетелем ее профессиональной катастрофы, а заодно катастрофы семейной, ведь старательно создаваемый ею миф о семье развеялся как дым вместе с уходом Зигмунда.

– Ну, критик… Яловецкий… как-то при мне обмолвился…

– А ему-то откуда знать, что я любила, а что – нет. Он ни разу не удостоил меня своими ценными замечаниями.

– Он ведь писал о вашей работе в спектакле по пьесе Мрожека «Танго»…

Она внимательно посмотрела на меня, и в ее взгляде мелькнуло недоверие.

– Это Яловецкий вам об этом рассказал, просто так, ни с того ни с сего? В чем дело вообще? Чего вы от меня хотите? Может, вам просто приносит удовольствие смотреть на проигравшую женщину?

– Еще неизвестно, кто тут проигравший, – тихо заметила я, понурив голову.

– Как женщине, мне уже не выиграть, – грустно сказала она.

– Но как актриса – вы еще можете. А это потянет за собой другие выигрыши, в том числе в сексе. Секс любит тех, кто выигрывает.

Жена Зигмунда покраснела, мы обе залились краской.

– А вы наглая штучка! Как вы смеете говорить такое! Врываетесь ко мне и несете всякую чепуху!

– Вовсе не чепуху. Я чувствую, я знаю, что ваша жизнь может измениться.

– Уже изменилась.

– Изменится еще раз.

– Если соглашусь сыграть Мадлену?

– Да.

– И вы мне это гарантируете?

– Да.

Она рассмеялась резким, неприятным смехом:

– Мы здесь уже сыграли с вами один фарс.

Я нервно сглотнула, как будто готовилась произнести длинную речь, но сказала только:

– Оставляю вам пьесу, почитайте, подумайте и свяжитесь с режиссером… Он ждет вашего звонка…

На ее лице отразилась растерянность.

– А кто занят в остальных ролях? – спросила она.

– Я буду играть Арманду… А Мольера… ну… пока это неизвестно…

Я не смогла сказать ей всю правду. Она еще не переварила того, что я уже на нее вывалила.

– Вы и я… Мать и дочь… Помнится, тот врач со «скорой» нас уже так окрестил, – задумчиво проговорила она. – Можно и по-другому сказать – две сестры и две жены Мольера…

– Мадлена не была его женой, – возразила я.

– Но любовницей-то была и, возможно, матерью его дочери, на которой он женился. А ведь это кровосмешение… Если бы я согласилась играть с вами, это тоже было бы своего рода инцестом…

Я встала и направилась к входной двери.

– Мы обе – актрисы, для нас важнее, что из этого может получиться на сцене. Сцена – это все.

– Для вас.

– Почему бы вам тоже не начать так думать? До свидания!

Я развернулась и выбежала из ее дома.

Вечером, когда вернулся домой Зигмунд, я не знала, куда глаза девать – мне было очень неловко перед ним. После первого моего визита к Эльжбете такого чувства не возникало. Быть может, еще и потому, что в тот раз я расплатилась за него травмой головы. Сейчас же мало того, что я собиралась привести в наш спектакль его бывшую жену (а ему это явно не понравится), но и вдобавок самонадеянно считала, что если Зигмунд не захочет играть с ней в одной пьесе, то это, как говорится, дело хозяйское – он вправе отказаться.

Я украдкой наблюдала за ним. По правде говоря, не очень-то он годился на эту роль – слишком уж у него современное лицо. Ему скорее подошла бы роль какого-нибудь бизнесмена… «Бизнесмена он уже играл, – подумала я, – тоже вышло не очень. Критика фильм разнесла в пух и прах». Виной тому был сценарий. Идея показать человека, который поднялся с самых низов, заработал большие деньги, а потом в одночасье потерял все на бирже и стал бомжом, скитающимся по пригородным вокзалам, заведомо была провальной. Подобное американское кино в польском переложении удалось только одному режиссеру. Но этот человек бы Зигмунда не пригласил сниматься – слишком уж он ассоциировался у всех с ролью партизана-подпольщика. «Вы были идолом нашего поколения», – сказал журналист, бравший у него интервью. Это означало – был, а теперь нет. Все изменилось, у современного польского кино больше нет в нем потребности. Оставался только театр. Боюсь, что в нынешнем театре потребности в нем ощущалось еще меньше. Правда состояла в том, что роль Мольера Зигмунд получил только потому, что я должна была играть Арманду. А посему диктовать свои условия он не вправе. Придется ему согласиться на участие Эльжбеты в спектакле…