* * *

Каждый раз, когда врач входит в мой бокс – у палаты, где я лежу, одна стена стеклянная (после того как меня сюда перевезли из операционной, я успела немного оглядеться, прежде чем окончательно уйти в себя), – сердце у меня замирает: боюсь разоблачения – вдруг откроется, что я притворяюсь, будто нахожусь в беспамятстве?..

Так же я когда-то боялась, что Зигмунду откроются истинные причины моего плохого настроения и он от меня отвернется. Для меня не было секретом, что многие мои однокурсницы были в него влюблены, ведь он был известный актер и преподаватель, а кроме того, умел заморочить голову женщинам и нравился им как мужчина. Даже очень. Злые языки называли его главным героем-любовником в польском кино. Как-то раз одна журналистка, собрав студенток театрального училища, устроила опрос: что они думают о Зигмунде Кмите. Так вот, самая бойкая сформулировала общее мнение:

– Он обожает женщин. Мы чувствуем себя в его присутствии просто великолепно.

И я так себя чувствовала – правда, до поры до времени. Прежде меня не волновало, что он женат. О его жене я и не думала. Тем более что это не составляло труда – к тому времени, когда я поступила в театральное, ее фамилия ни в театре, ни в кино уже не была на слуху. Я даже вспомнить ее не могла. Хотела спросить о ней у Яловецкого, но побоялась, что он все поймет… В конце концов осторожно вывела его на разговор о жене Зигмунда как об актрисе.

– Эльжбета Гурняк самую лучшую свою роль сыграла в спектакле «Мученичество и смерть Жан-Поля Марата»… Стояла на сцене в чем мать родила, как мраморное изваяние. И надо признать, статуэткой была превосходной. Ее роль не предполагала открывания рта…

– А что, у нее плохая дикция?

– Да я уж и не помню, – уклонился от ответа Яловецкий.

Вот и все, что я знала о жене Зигмунда. Не стоило воспринимать замечаний Яловецкого дословно – он слыл человеком острым на язык, щедрым на обидные суждения о тех, кого недолюбливал. Как видно, Эльжбета Гурняк не входила в круг людей, которым он симпатизировал.

А потом была наша вторая гастрольная поездка со спектаклем «Три сестры». Именно тогда наша любовь стала фактом.

– Оля, ты уверена? – спросил меня Зигмунд, глядя прямо в глаза.

– Давно. Два года как.

– Нам будет трудно.

– Можем любить друг друга втайне от всех.

Он отрицательно покачал головой:

– Нет. Я уйду из дома. Ты должна стать моей женой.

«Но ведь у тебя уже есть одна жена», – подумала я.

Мне было совсем нетрудно забыть о разнице в возрасте между нами. Зигмунд порой казался младше моих сверстников, к примеру Дарека, который в повседневной жизни был человеком довольно унылого и скучного нрава. Зигмунда он ненавидел, быть может раньше меня догадавшись о моем чувстве к «этому карлику», как он его называл. Пришел день, когда я попросила Дарека уйти. Это произошло незадолго до того, как Зигмунд занял его место. В один дождливый день Зигмунд появился на пороге моей тесноватой квартирки с одним чемоданом.

– Думаешь, мы поместимся здесь вдвоем? – спросила я.

– Разве у нас есть другой выход?

Я ничего не знала о его личной жизни, кроме того что он женат и у него двое детей. Не знала, где он живет. Есть ли у него, скажем, собака. Что он вынужден был бросить ради меня, что оставить из-за того, что это не поместилось в чемодан. Потом, когда о нас сплетничали все кому не лень, до меня дошли слухи, что он оставил жене двухэтажный таунхаус на Садыбе, забрал только машину – старенький «фольксваген». Автомобиль стоял теперь возле многоквартирного дома, где я снимала однушку. Каждое утро я высовывалась в окно – проверить, на месте ли он. Автомобиль стоял себе – может, потому, что был не очень-то презентабельной колымагой, сверху донизу забрызганной грязью. У Зигмунда обычно не находилось времени помыть машину.

«Неужели это так просто – пришел с одним чемоданом, и теперь мы вместе?» – думала я. Но на деле все оказалось не так просто, в чем мне вскоре пришлось убедиться.

Наша первая любовная сцена разыгралась в автобусе, ночью, на трассе между Варшавой и Вроцлавом. В микроавтобусе «фольксваген», тоже довольно стареньком, у которого к тому же накрылся обогреватель салона. У меня зуб на зуб не попадал, хотя на мне была куртка. Зигмунд распахнул свою и сказал:

– Иди сюда, воробышек.

Моя голова лежала у него на груди, колючий свитер покалывал щеку, но какое это имело значение, когда в такой близости от меня билось его сердце? В салоне царил полумрак, другие тоже подремывали, притулившись друг к другу, – это был лучший способ согреться. Все относились к этому как к само собой разумеющемуся. В театре все происходит в сфере чувств, и физический контакт между партнерами воспринимается иначе. Ведь постоянно приходится играть «поцелуй» или «объятия» и находиться вблизи другого тела. Актеры относятся к этому не так, как обычные люди. В обыденной жизни, если ты прижимаешься к другому человеку, это может привести к определенным последствиям, приходится объясняться. В театре такие жесты не являются чем-то особенным и проходят безнаказанно. До поры до времени, как впоследствии оказалось.

В какой-то момент почти бессознательно я протянула руку и прикоснулась к его губам. Под пальцами ощутила запекшуюся кожицу – он часто, наверно, облизывал их на ветру. Его сердце как будто затрепетало, сквозь толстый свитер до меня доносилось его участившееся биение, с минуту я вслушивалась в звук этого ритма. А потом убрала руку. Больше ничего не произошло. Но я знала, он понял, что я хотела сказать этим прикосновением. Приехав во Вроцлав, первым делом мы бросились за горячим чаем в театральный буфет. Вместе со всеми я отхлебывала обжигающий напиток, едва удерживая чашку в негнущихся от холода пальцах. Зигмунд сразу же включился в работу, давал распоряжения техперсоналу. Потом было наше представление, спектакль прошел на ура, люди аплодировали стоя. И наконец, мы оказались в гостинице. В его номер я пришла сама. Все случилось после почти шести лет нашего знакомства, если считать с того дня, когда мы впервые увиделись, вернее, когда я оказалась с ним лицом к лицу – прежде видела его только на сцене. Он сидел за столом приемной комиссии. И кажется, обратил на меня внимание.

– А тебе тогда не пришло в голову, что для амплуа этой героини у меня длинноватый нос? – спросила я. – Я даже старалась стоять перед комиссией так, чтобы это было не так заметно…

– Я сразу приметил тебя, мне показалось, ты чем-то напоминаешь Анну Шигулю[2].

– Да ведь она страшная.

– Ничего подобного. У нее очень интересное лицо.

– Так всегда говорят, когда не могут похвалить женщину за красоту, – с обидой в голосе заметила я.

– Красоты как таковой не существует, – вдруг ответил он, – просто есть лица одухотворенные и есть никакие.